Давеча, опубликовал я нижегородские легенды Дмитрия Булгаковского на сайте Арзамас, да и призабыл про них. Намедни вспомнил и решил перевести текст с петровского на современный лад, что и изволил сделать.
Во ходе перевода вчитался в легенду Царская невеста и встретил там нижегородскую, как написано, фамилию
Салтыков. Вот теперь и размышляю, а не о том ли Салтыкове речь, который Выездновской Слободой владел?
Коли так, то интересный штрих из биографии Салтыковых удалось мне обнаружить, ведь как говорится: сказка ложь, да в ней намёк!
Впрочем, читайте сами...
В. Щавлев
Д. БУЛГАКОВСКІЙ.
ВТОРОЕ ИЗДАНИЕ.
Как начинался Нижний-Новгород.
Дятловы горы.
Коромыслова башня.
Проклятие Н.-Новгорода.
Кума чародейка.
Царская невеста.
Убойное дело.
С.-Петербургъ.
Типографія В. С. Балашева и К"., Фонтанка, 95.
1896.
НИЖЕГОРОДСКІЯ
ЛЕГЕНДЫ.
Дозволено цензурою. СПб. 7 мая 1896 года.
Нижегородские легенды Д. Булгаковский
ПРЕДИСЛОВІЕ.
В одной мордовской песне рассказывается о завоевании русскими устья Оки и покорении мордвы в таких словах: „Ехал русский князь Мурза по Волге, и увидел, что на горе мордва в белых балахонах Богу молится. Он спросил своих воинов: „Что это за березняк мотается, шатается, к земле-матушке на восток поклоняется?„ Посланные отвечали, что это не березняк мотается, шатается, а мордва своему богу молится, чтоб бадьях у них стоит пиво сладкое, на рычагах висит яичница, а в котлах янбсды (жрецы) говядину варят. Старики из мордвы, узнав о русском князе Мурзе, посылают ему с молодыми людьми говядины и пива, а молодые-то люди дорогой говядину съели, пиво выпили, а русскому князю Мурзе принесли земли да воды. Князь Мурза обрадовался этому дару, приняв его, как знак покорности мордовского народа, и поплыл по Волге реке. Где кинет на берег горсть принесенной в дар земли, там быть городу, где бросит щепотку, там быть селению.
Так и покорилась русским земля мордовская и основан был Нижний - Новгород.
Д. Булгаковскій.
I.
Как зачинался Нижний-Новгород.
Здравствуй, именитый Нижний-Новгород, Здравствуй, старина!
В одной мордовской песни рассказывается о завоевании русскими устья Оки и покорении мордвы в таких словах: „Ехал русский князь Мурза по Волге, и увидел, что на горе мордва в белых балахонах Богу молится. Он спросил своих воинов: „Что это за березняк мотается, шатается, к земле-матушке на восток поклоняется?„ Посланные отвечали, что это не березняк мотается, шатается, а мордва своему богу молится, что в бадьях у них стоит пиво сладкое, на рычагах висит яичница, а в котлах янбсды (жрецы) говядину варят. Старики из мордвы, узнав о русском князе Мурзе, посылают ему с молодыми людьми говядины и пива, а молодые-то люди дорогой говядину съели, пиво выпили, а русскому князю Мурзе принесли земли да воды. Князь Мурза обрадовался этому дару, приняв его, как знак покорности мордовского народа, и поплыл по Волге реке. Где кинет на берег горсть принесенной в дар земли, там быть городу, где бросит щепотку, там быть селению.
Так и покорилась русским земля мордовская и основан был Нижний - Новгород.
II.
Дятловы горы.
Во времена стародавние на том месте, где теперь стоит Нижний-Новгород, жил мордвин—Скворец, друг и помощник Соловья разбойника, связанного Ильею Муромцем. Здесь он женился на восемнадцати женах, которые родили ему семьдесят сыновей. Все они жили вместе, занимались скотоводством, пасли стада на горе, и по вечерам гоняли их на водопой на реку Оку. Здесь в ущелье обитал чародей Дятел, бывший также некогда в ладах с Соловьем.
Его спрашивал Скворец о будущей судьбе своих детей. Дятел отвечал: „если дети твои будут жить мирно друг с другом, то долго будут владеть здешними местами, а если поссорятся, будут покорены русскими, которые поставят на устье реки Оки град камень и крепость эту не одолеют силы вражеские“. В заключение Дятел просил Скворца о честном его погребении. Время шло. Умер чародей Дятел и товарищ Скворец похоронил его на месте нынешнего Благовещенского монастыря и прозывалось то место „Дятловы горы”. Умер и Скворец; умирая, завещал он своим детям взаимное согласие и единодушие; но потомки их размножились стали враждовать между собою и Юрий Всеволодович заложил город на устье реки Оки и нарёк имя ему „Нижний-Новгород”.
III
Коромыслова башня.
О Коромысловой башне, которая находится под Зеленским съездом, существует предание, что с неё начали строить Кремль, и что по тогдашнему суеверию, для успешного строения его, решили заложить в основание башни первое живое существо, которое придет на это место. Пришла девушка с коромыслами и ведрами за водою на речку Почайку и оттого самую башню прозвали „Коромысловою". О Коромысловой башне существует и другая легенда: будто-бы когда напали на Нижний-Новгород татары в первой половине 16 века, под предводительством Саиб Гирея, отступил он от Нижнего-Новгорода, потому что одна молодая девушка вышла за водой на реку Почай-ку, на виду всего татарского войска, и когда окружили ее татары, стала отбиваться от них своим коромыслом. Она убила много татар, и хотя сама была убита, но навела такой страх на полки Саиб Гирея, что татары сказали: „если женщины так храбры в этом городе, то каковы же должны быть мужчины?" и будто бы вследствие этого сняли осаду и удалились. Убитую девушку похоронили под башней, отчего до сих пор, одна из башен нижегородского Кремля, стоящая на реке Почайке, называется „Коромысловою".
IV.
Проклятие Нижнего-Новгорода.
С речкой Почайкой связано несколько легенд. Рассказывают, что на том месте, где Почайка берет свое начало, лежит большой камень, на котором прежде было что-то написано, но теперь уже стерлось. От этого-то камня зависит судьба Нижнего-Новгорода. Настанет время, когда он сдвинется с места, из-под него выступит вода и затопит весь город. Надо полагать, что достанется тогда и далеким его окрестностям, если принять во внимание, что Нижний стоит на горе, высота которой доходит чуть не до 60 сажень.
Есть и другая легенда о судьбе Нижнего-Новгорода. Жил св. Макарий в Муроме, и стал ему являться бес в образе женщины. Сподвижники Макария, ни мало не медля, прогнали его от себя. Макарий сел на большой камень, лежавший на берегу Оки и поплыл по нем вниз по реке, подобно Антонию Римлянину. Доплыв до Нижнего, он задумал пристать к нему; случилось это около самого устья р. Почайки. Не понравился почему-то Макарий нижегородским бабам, стиравшим здесь в ту пору белье, и прогнали его от Нижнего руготнею да вальками... „Будь же ты проклят, сказал Макарий про Нижний; пусть эта речка в светопреставление станет большое и потопит тебя“! С этими словами Макарий поплыл на своем камне вниз по Волге, к нынешнему городу Макарьеву.
Сходное с легендой о Макаре предание (скитское) записано у г. Печерского. Еще в ту пору, говорится в сказании заволжских скитниц, как русская земля была под татарами, ради народного умиления, проходил в Орду басурманскую святитель Христов Алексий митрополит московский. Проходил чудотворец свой путь не во славе, не в почести, не в своем святительском величии, а в смиренном образе бедного странного человека. Подошел святитель к городу, перевозчики его не приняли, перевести через реку не захотели, видя, что с такого убогого человека взять им нечего; и не видимо мирским очам на речные струи быстрые распростер чудотворец свою мантию, и на той мантии переехал на другую сторону. А там на берегу бабы белье мыли, попросил у них святой муж милостыньки, они его вальками избили до крови. Подошел святой муж к горе Набережной, в небеси гром возгремел, и пала на ту гору молонья палючая, из той горы водный источник струю пустил светлую. У того родника чудотворного укрухом черствого хлеба святитель потрапезовал, благодатною водицею увлажил пересохшая уста свои. И прозвалась та гора „Гремячею“, и тот источник до сего дня течет. Хоть и видели злые люди Божье знамение, но и тут свята мужа не могли познать, не честью согнали его со источника, и много над ним в безумии своем глумилися. Искал святитель ночлега, ночь ночевать, ходил от дому до дому — нигде его не приняли. И тогда возмутилась его душа, возарев на каменные стены Кремлевские, таково заклятье изрек: „Город каменный, люди железные!“
V.
Кума чародейка.
В старину на том месте, где теперь стоит Кунавино, ютился кабак, постоялый двор или что-то вроде этого. Хозяйку этого приюта молодую, красивую, приветливую вдову все посещавшие ее прозвали за её ласки, расторопность и услужливость „Кумой„. Всякий, кому лежал путь на Окский перевоз, мимо её заведения, считал как-бы обязанностью выпить в нем зелена—вина и побалагурить с ласковой вдовушкой. Слава о Куме скоро разнеслась и по городу. За Оку стала все чаще и чаще наведываться городская молодежь, посадские и приказный люд. Вдова встречала гостей очень радушно: бывало, едва завидит лодки, как выходит встречать нижегородских ловеласов на берег, а те еще издали кричат ей: „Кума!.. Вина!„ Наконец к Куме в гости приехал и сам воевода с дьяками, подьячими, старостами и всякими нижегородскими чинами и особами. Воевода изволил откушать у Кумы чару—другую водки и даже снизошел до поцелуя, подаренного вдовушке, а в осушенную „посуду“ опустил „злата перстень с камнем самоцветным. Тут же воевода, узнавший, что гости Кумы обыкновенно кричат с лодки. „Кума, Вина!„ приказал место на перевозе называть „Кума-Вином".
С тех пор слава Кумы еще более усилилась: народ к ней просто „валом повалил„, без различия чинов, и стар и млад. „Много де жен с мужьями перессорились из за Кумы; много де кос и бород потеряло густоту, по её милости. А Кума все жила, да поживала, да деньгу наживала, и наконец вышла замуж за богатого гостя, конечно московского, которого в насмешку и прозвали Кунавином. Новобрачная чета уехала на житье в Белокаменную, а название так и осталось за Окским перевозом и лишь впоследствии, как-то переделалось в „Кунавино“.
Другая легенда о Куме более драматического характера. Кума была не просто бой-баба, а ведьма-чародейка. Чарами да заговорами приманивала она к себе и честной народ. Чарами заставила она приехать к себе и воеводу. Побывав у Кумы, князь (воевода князь был) нашел, что её водка ейновая слаще романен погребов его, а поцелуи вдовы слаще поцелуев, его княгини. Вот он и стал частенько ездить за Оку, уже без дьяков и старост, а с одним только верным холопом. Узнала про то княгиня, и пошли слезы да упреки. Но воевода не обращал внимания на упреки и слезы жены, а продолжал ездить за Оку. Княгиня хоть и говорила, что не из-за себя журит мужа, а буд-то бы боялась за судьбу сына, но в действительности она хлопотала более о себе, чем о сыне; княгиня была женщина далеко не старая, стало быть страсть в ней играла во всю прыть. Скоро заметил и сын, что между родителями что-то дело не ладно, пристал он к матери с расспросами, о чем она кручинится, отчего не осушает очей с утра до вечера. Сначала княгиня не хотела открыть сыну причины своего горя, а потом призналась, что крушит ее змея-разлучница, чарами да присухами овладевшая князем. Княжич, горячо любивший свою мать, вскипел гневом на Куму и задумал дело недоброе — спровадить змею-разлучницу с белого света.
Выбрал он ночь темную, взял с собою „кинжал турецкий, да пистолеты немецкие", да двух верных холопов, ребят, как и сам, молодых, и тайком от отца и матери отправился за Оку. Тайком добрались ребята до жилья вдовы. Кума уже спала, или вернее притворилась спящей, она благодаря нечистой силе, знала что княжич едет, и хочет убить ее, но не струсила. Молодцам небольшого труда стоило сорвать двери с петель в её доме, и вот мигом они добрались и до кровати, где лежала Кума. Казалось жизнь её висела на волоске. Кинжал княжича блестел уже у самой груди её. В это время княжичу вздумалось поглядеть, Какова колдунья, отнявшая отца у матери. И велел княжич зажечь огонь. Как глянул он на Куму, так и обмер! Этакой красавицы он отродясь не видал. И холопы его, увидав Куму, рот по разинули. Отнял княжич кинжал от груди Кумы, да и задумался. А тут еще один из холопов— сорви-голова, любимец княжича, сказал: „княже, недаром князь боярин полюбил водку ейновую этой бабенки. Не худо бы и тебе перед смерти Кумы попробовать, сколь сладко её угощение.„ Княжич будто проснулся от сна, вложил кинжал в ножны и повелительно махнул рукой холопам, те поспешно вышли из избы. Около первых петухов княжич свистнул, холопы опять вошли в избу. Там княжич сидел рядом с кумою, обнимал и целовал ее, да распивал с ней водку ейновую из той же чары, из которой Кума угощала прежде самого князя-боярина.
С этой поры и княжич стал частенько наезжать за Оку. Холопы молчали, но видно шила в мешке не утаишь, княгиня как-то проведала, что колдунья и сына присушила к себе. Тут богобоязливая боярыня забыла все, и страх Божий, и суд людской, и задумала сама извести Куму. Вот стала она искать колдунов, которые бы в чарах были сильнее змеи-разлучницы, как всегда звала она Куму. Искала долго и наконец нашла колдуна, старика столетнего, жившего где-то на берегу реки Кудьмы. Тот и дал ей зелье, да такое лихое, что оно так и кипело в склянке. Переоделась княгиня старицей, взяла с собою отраву, и отправилась за Оку. Пришла она к Куме, выпросилась у неё ночевать, рассказывала ей, что она черница суздальская, ходила - де на богомолье в иерусалим и Царь-Град. Кума не могла узнать её, потому что столетний колдун запретил лукавым передавать Куме о намерении княгини. Княгиня и подлила в питье-ли, в кушанье-ли Куме зелья лихого. Лишь только проглотила Кума отраву, почувствовала, что приходит её конец и вместе с этим кончилось и очарование: она узнала княгиню и узнала, что она отравила ее. „Ты извела меня, сказала умирающая, но лихо купила и себе: меня и тебя похоронят вместе, а в могилу не зароют**.
Только что проговорила Кума эти слова, как дверь избы растворилась—явился, как снег на голову, сам князь. Княгиня, которую воевода не узнал было, хотела бежать. — Это твоя княгиня, сказала Кума: она извела меня зельем лихим. С этими словами Кума умерла, испустив страшный крик. Вскрикнул и князь, и прянули, к княгине, как. дикий зверь ухватив ее за горло. Княгиня и крикнуть не успела. Но тут опять отворилась дверь избы, в которую вбежал княжич. Видя, что отец душит мать, он кинулся отнимать ее. Началась страшная борьба, и через минуту возле трупа Кумы лежали мертвые княгиня и княжич; князь обоих убил своим мечем и не задумываясь велел своим холопам все три трупа бросить в воду. Понесла Ока в Волгу - матушку трупы матери, сына и Кумы-чародейки. Над первыми засветились огоньки, точно радуга, над трупом Кумы загорелось яркое кровавое пламя—настоящий адский огонь. Ужаснулись холопы княжеские, ужаснулся и сам князь и, вскочив на коня, поскакал по берегу следом за трупами, его влекла за ними какая-то неведомая сила. Выплыли трупы на Волгу, ноне понесла их вода книзу, а пошли они вверх против, течения. На князя страх напал: хочет он сотворить молитву, язык не ворочается, хочет перекреститься, рука не поднимается, хочет повернуть коня, конь не слушается, храпит, вздымается на дыбы и скачет все следом за трупами.
В 16-ти верстах от Нижнего-Новгорода между нынешними селами Кокосовом и Большим Козином, трупы остановились, остановился и конь князя. Тут огни, вспыхнув ярче, погасли, а трупы пошли ко дну. „Женоубийца! сыноубийца! раздался неведомый голос: „твой час близок и твое тело не отпетое потонет на этом же месте. И тебе не дадут. покаяться в грехах твоих, снимут с тебя буйную голову с бесчестием и поруганием. Затем раздался страшный вой, визг, скрежет зубов, хохот, среди которого слышалось тихое пение: „Со святыми упокой. Поднялась буря, заходили по Волге седые валы, засверкала молния, загудел гром. Князь упал без памяти с коня. Холопы, которые в страхе следовали издали за князем, подняли его и привезли домой без чувств. Темная ночь покрыла страшное дело. Но исчезновение Кумы, княгини и княжича не могло быть тайной; в народе пошли разные толки, конечно, говорили в тихо-молку, боясь гнева воеводы. Толки эти дошли и до Москвы, а там и до царя. — Где твоя княгиня? где твои сын? спросил царь воеводу через нарочно посланного гонца. — Царь-Государь, отвечал воевода, также через гонца, княгиня обет на себя наложила, пошла пешком молиться Богу по святым обителям, дай пропала без вести. Сын же охотиться пошел на медведя и сломал его зверь лютый. Тем казалось дело и кончилось; царь будто поверил этой сказке. Князь же со времени убийства жены и сына совершенно изменился. Разлюбил шумные беседы, попойки и охоту. Двор воеводский похож был на монастырь, в нем беспрестанно толпились попы, чернецы, странники, юродивые, нищие. Беспрестанно пелись молебны да панихиды, шла трапеза для духовенства и раздача милостыни. Сам князь денно и нощно молился то в церкви Архангела Михаила, то в монастыре Воскресенском, то в домовой моленной.
Пришла зима. В одно воскресенье князь был у заутреню в Архангельском соборе и молился со слезами, лежа распростертый на полу церкви, как вдруг с криком и шумом подлетела к паперти толпа всадников. Все бывшие в церкви, не исключая и духовенства, обмерли от страха и хотели бежать, только князь не грохнулся и лежал на полу, творя молитву. Всадники спешились и вошли в церковь. — Княже, сказал начальник, подойдя к воеводе, пойман есть ныне повелением Государя Царя и Великого Князя. Князь встал с полу, взял булаву (знак своего достоинства и власти) и бросил ее на пол, говоря: — Несу вину мою и голову к ногам Государя Царя и Великого Князя, а душу мою предаю в рубце Божии. Кинулись всадники на князя и, лая его всякими лаями ненадобными, сорвали с него дорогие одежды, сорвали даже и рубашку, разули его, „оставили, яко от матери родился“ и повлекли из церкви, осыпая ударами. В то время, покуда брали воеводу, другая часть всадников опустошала двор его, рабов его перевязала, иных изувечила, иных убила, добро его разграбила. По выходе из церкви, обнаженного князя бросили на дровни и прикрутили его веревками. Два всадника заарканили дровни и вся толпа, вскочив на коней, с гиком и криками поскакала. Миновала она Преображенский собор, миновала и монастырь Симеоновский и через Тверскую башню в Ивановскую стрельницу выехала из Кремля в Большой острог. Проехав мост Ивановский, всадники пустились по Большой мостовой улице и выехали через Острожные ворота на Никольское Подгорье, а оттуда спустились на Оку, и переехав ее по льду, помчались берегом Волги.
Гнали они коней час времени и потом остановились.
— Чего ради сташа? спросил воевода.
— Коней поити хотим, отвечал начальник всадников, у которого при всей его свирепости, не достало духу сказать воеводе правды. В это время на Волге над льдом загорелись два радужные огонька и третий кровавый. Эти огоньки были невидимы для всадников, видел их только воевода.
— Не коням твои воды пити, а мне, прервал князь начальника, место мы знаем. Конец мой пришел. Молю тя не мучь, неистезуй больше, возмерь мне меру, дюже возмерил за окаянный.
Это были последние слова воеводы: начальник, всадников отсек ему голову мечем и бросил в прорубь обезглавленное его тело. Лишь только труп попал в воду, как появился четвертый огонь, точно такой же, как и над трупом Кумы — кровавый. Огни кровавые слились вместе и огни радужные— тоже, и стали те и другие кружиться, как бы борясь между собой, при чем свет их усиливался более и более и наконец сделался так силен, что осветил всю окружность. Тут и всадники увидели его, увидели и борьбу 4-х огненных столбов, двух радужных и двух кровавых, восходивших до неба. Ужаснулись всадники, подхватили голову князя и поскакали прочь. Голову всадники доставили царю, который сперва приказал воткнуть ее на копье и носить по Москве, а бирючам выкликать, идя перед нею: „Князья, бояре, окольничий, дворяне, стольники, стряпчие, дьяки, люди житные, дети боярские, стрельцы и все люди служилые, части торговые, сотни гостиные, сотни суконные, сотни черные и все люди не тяглые и тяглые, смотрите, как Государь- Царь и Великий Князь правит суд свой над своими изменниками, преступающими заповеди Господни". Потом голову сожгли на костре, а прах её развеяли.
VI.
Царская невеста.
В 1616 году, когда юному царю Михаилу Федоровичу было уже около 20 лет, отец его Филарет Никитич, заботясь об упрочении престола за своим родом, задумал женить сына. По примеру Ивана Васильевича Грозного, воспитавшего для своего сына Федора невесту в малолетстве, он решил взять ко двору молоденькую девицу — боярышню Марию Ивановну Хлопову. Но судьба её достойна сожаления. Она дочь небогатого нижегородского дворянина, и когда сделалась невестою царя, была переведена во дворец на верх, в особые комнаты, и по обычаю того времени, Марию переименовали в Анастасию, вероятно в честь бабки, знаменитой Анастасии Романовны, первой супруги царя Ивана Васильевича Грозного, и стали называть ее „царевной".
Начались приготовления к свадьбе; царь съездил к Троице в Лавру помолиться Богу, в сопутствуй будущего тестя и брата его Гавриила. Осталось несколько дней до брака, как вдруг Мария Ивановна занемогла, у неё появились припадки рвоты. Начались исследования, объяснения причин и свойств болезни, и наконец царю донесли, что болезнь его невесты опасна, что от Марии Ивановны нельзя ожидать детей. Назначили собор и по его приговору, несчастную царевну — невесту вместе с родными сослали в Тобольск, конечно, за то, зачем они не предупредили, что боярышня больна и недостойна быть царской невестой. Болезнью и заточением своим Мария Ивановна обязана была злости Михаила Салтыкова, с которым поссорился дядя её Гаврила Хлопов.
Салтыков, чтобы отомстить Хлопову, посредством матери своей опоил Марию Ивановну каким-то вредным зельем, и потом употребил все меры к расстройству брака с царем. Филарет Никитич, по видимому, подозревал, что тут кроется интрига, и потому понемногу начал смягчать суровость ссылки Хлоповой и её родных. В августе 1619 года ее с бабкой и двумя дядями по указу царскому перевели из Тобольска в Верхотурье (уездный город пермской губернии), а через два года, по ходатайству того же патриарха, царь повелел перевести в Нижний-Новгород. Во время этого последнего переезда, ей назначено было приличное содержание и особый пристав для сопровождения. Петр Петрович Головин, воевода нижегородский, поместил ее в старом доме Минина; дом этот, после смерти незабвенного Кузьмы, принадлежал уже казне. - Но вот царю уже около 30 лет, а он еще не был женат.
Необходимость иметь наследника побуждала его к вступлению в брак, и теперь Филарет задумал женить его на иностранке, но они потерпели неудачу. Тогда царь вспомнил несчастную Хлопову, о которой доходили из Нижнего вести, что она была совершенно здорова. Патриарх также желал иметь ее своей невесткой. Царь повелел произвести новое исследование. Производили следствие близкие к царю бояре, а исследование делали придворные доктора, лечив и не царскую невесту, когда она захворала во дворце. Объявили на сделанный им запрос, что у боярышни — царевны была пустая желудочная болезнь, легко излечимая. Не удовольствовавшись этим, царь и Филарет послали за отцом Хлоповой и потом за дядей Хлоповым. Отец боярышни показал, что дочь его Мария была совершенно здорова, пока ее не привезли во дворец; во дворце ее рвало, но рвота скоро прошла, а в ссылке с нею этого ни разу не было. Спросили духовника боярышни, предтеченского священника Димитрия, и те показали, тоже самое. Привезли и дядю невесты—Гаврила Хлопова и дело объяснилось, что с ним однажды Михайло Салтыков поговорил гораздо, т. е. крупно поссорился, и с той минуты Салтыковы не взлюбилп Хлоповых. На беду захворала боярышня — царевна, и царю донесено было, что она больна неизлечимо. Тогда взяли к допросу Салтыкова. Салтыков видимо изворачивался, путался, показывал, будто-бы не говорил, что боярышня Хлопова неизлечима, и вообще обнаружил, что тогда он солгал.
Но,неудовлетворившись и этим сообщением, Филарет и царь послали в Нижний боярина Федора Ивановича Шереметьева и Чудского архимандрита Иосифа с медиками подлинно разведать, точно ли здорова боярышня Мария Ивановна? И нашли ее здоровехонькою. Шереметьев спросил саму несчастную девушку: отчего она занемогла? Но своей суеверной наивности, она ответила: — Болезнь моя случилась от супостат. Отец её, не менее суеверный, и злобствуя на Салтыковых за несчастье дочери, показал, что ее отравили Салтыковы: „дали—де для аппетиту какой - то водки из аптеки„. Интрига Салтыковых, таким образом, обнаружилась вполне. Отобрав в казну имение, Бориса и Михаила, Салтыковых сослали в Галич и Вологду, мать их старицу Евдокию заточили в монастырь в Суздаль, объявив, что Салтыковы „Государевой радости и женитьбе учинили по мешку„.
Никто не сомневался после этого, что Мария Ивановна, покинув заточение, явится в царских чертогах; но судьба решила иначе: несчастной жертве злобы и зависти не суждено было носить венцов брачных и царских. Михаил Федорович сочетался браком с дочерью князя Владимира Тимофеевича Долгорукова, Марией Владимировной. Она вскоре после замужества захворала и отошла в вечность. Но участь Хлоповой не переменилась от того: Долгорукова изгладила из памяти царя первую его невесту. Марию Ивановну Хлопову оставили в Нижнем, но за то, что она была царскою невестою и погубила свое счастье, ее велели пожаловать: „корм давать перед прежним вдвое„.
VII
Убойное дело.
Купец Осокин был одним из богатейших купцов в Нижнем во второй половине прошлого столетия. Жил он на Панской улице в собственном большом доме. Он был вдов, у него была только одна дочь-красавица, в которой он души не чаял. По своим понятиям о счастье своей дочери, он частенько спроваживал орду засылаемых к нему по временам свах, расчитывая дождаться свахи от такого же богача, как он сам. Но как часто бывает, что понятие о счастье, составляемое родителями, не сходится с такими же понятиями, составляемыми их детьми, так и на этот раз дочь склонилась на любовь какого-то бедняги, богатого всем, кроме казны. Вечно юная история разрослась в тайные свидания молодых людей, устраняемые при помощи старой нянюшки, во время частых выездов отца в гости в подгородное имение.
Однажды влюбленные заболтались более обыкновенного, а старая няня, задремавши, прозевала приезд старика-большака. Дело было к ночи. Деваться доброму молодцу было некуда: ход из светелки молодой Осокиной был один, а старик отец имел обыкновение всегда заходить к дочери „благословить ее на сон грядущий". Нянюшка придумала спрятать молодого человека под пуховик. Вошел Осокин и, ничего не заметившией, почему-то особенно долго проговорил с дочерью. Даша вся тряслась, бледная, она едва стояла на ногах. Отец подумал, что она нездорова и посоветовал старухе-няне напоить ее на ночь малиной или липовым цветом. Благословивший дочь на сон грядущий, старик вышел из светелки дочери и направился на свою половину.
— Ой, батюшки-свет! вот натерпелась страхов-то, и теперь еще не опомнюсь, говорила по уходе большака, напугавшаяся старуха-няня.
— Ну-ко, пострел, выходи что-ли, что ты еще там?!
— Что с ним няня? Спит?
— Поди, взгляни... Он не дышит!... поди, поди!...
— Батюшки, задохся!
Под пуховиком лежал труп: молодой человек задохся под ним. Старая няня с какою-то роковою последовательностью идей „нашлась„ и тут: она уговорила молодого батрака, жившего у Осокина, стащить труп в Волгу за 20 руб., сумму, по тогдашнему времени, особенно для голяка-батрака, весьма внушительную.
— Смотри, Прокопушка, сделай поаккуратнее, чтобы нам не нажить беды, чуть не со слезами упрашивала нян
— Знамо, надо устроить до светла еще, покуда народ не проснулся: заеду значит поглубже, да и выпущу его из бочки-то, в во-де-то оно и не в примету будет.
На другой день батрак, которому никогда может быть не снилось такое богатство, как 20 р., закутил. Прокутивши деньги, он попросил прибавки. Осокина не имела силы отказать. Батрак еще пуще закутил и снова явился за деньгами, уже настойчиво их требуя, в противном случае, грозил оглаской ночной тайны. Так продолжалось с год. Осокина передавала своему мучителю не только все свои деньги, но и все свои перстни, жемчуга и другие драгоценности.
Старушка няня и свои гроши, что на гроб да на саван берегла, передала этому варвару. Денег больше не было ни у Осокиной, ни у няни её. Но этим молодец не унимался. Он грозил все рассказать суду, что случилось с приказчиком. Девушка просила своего мучителя не губить ее, плакала перед ним, но ничем он не трогался — ему нужны были деньги на вино. Он потребовал, чтобы девушка воровала у отца. Несчастная решилась и на этот шаг, страшась суда. Скоро, однако, и этого было мало вечно пьяному батраку. Он предложил ей себя, вместо погибшего милого. Девушка, боясь отца, суда, казни, публичного мирского позора, и тут не устояла.
Между тем старик Осокин, заметив разгульную жизнь своего батрака, прогнал его из своего дома. Случилось, что разгулявшийся батрак вздумал угостить своих деревенских земляков, приехавших в город на базар.
Выклянчив денег у своей жертвы, он отправился с своими земляками прямо в кабак, известный под названием „Облупа".
Когда парень шибко раскутился и стал погромыхивать серебряными рублями, как медными копейками, товарищи его начали над ним подтрунивать.
— Уж не сам ли ты целковые мастеришь? осаждали они его.
— А на что мне деньги-то? Девок ваших я что ли не видал? Так они мне тьфу! У меня в полюбовницах- то, может быть, купец-ка дочь состоит, во всем Нижнем самого богатого купца. Земляки, конечно, не верили, и этим еще более его подзадорили.
— Да коли прикажу, похвалился он, сама сюда прискачет и станет нас угощать! Земляки снова расхохотались. Задетый заживо раскутившийся парень послал кабацкого мальчика — подносчика к Осокиной с своим платком, который служил условным знаком, что посланный действительно от него Прокопа. Осокина, дочь городского богача, явилась в кабак, смутив не мало целовальника и всю пьяную компанию.
— Бишь ты, я теперь загулял, вот и потребовал тебя. Угощай меня! Целуй меня! Целуй мою руку, целуй ногу! Угощай приятелей. Кланяйся всем в ножки! Пляши! кричал безобразник.
— Выпить сперва надо, отчаянно крикнула Осокина, когда дело дошло до пляски и осушив, не сморгнув, косушку, пустилась в пляс под веселую балалайку. Понатешивиши своей пляской пьяную компанию, Осокина подсела к своему „милому„, обняла его и стала крепко целовать, подливая ему и его землякам шкалик за шкаликом вина. У ней явился в голове адский план. К полуночи она споила не только самого „заводчика„ и его приятелей, но и целовальника с мальчиком подносчиком. Сама же она была совершенно трезва, хотя тоже выпила не мало... Но она была пьяна накипевшей жаждой мщения, злобной страстью, доведенной до отчаяния. Когда все свалились и захрапели, Осокина задумала убить своего мучителя, а с ним и всех бывших в кабаке, чтобы скрыть следы преступления.
„Да, убить, убить! Никто больше не будет терзать моей души, думала девушка. Убью... тут где-то я видела топор. А, вон! Убью моего злодея. Нет... пусть живет. Кровь будет взывать к Богу и терзать и мучить меня еще больше, чем я мучусь теперь. А он?!., он опять будет издеваться надо мной! Опять будет мучить меня и позорить меня! Нет, я терпеть больше не могу. Спят, крепко — убить поджечь. Убью, сожгу — всему конец! В руках девушки заиграли топор и пламя. На зарево сбежался народ, стал тушить пожар, охвативший кабак, не подозревая, что в огне горят семь трупов. Не было известно, отчего начался пожар, так как из семи человек никто не спасся. Но сама девушка не имела сил отойти от пылавшей „Халупы„. Страдания от ужасной драмы под пуховиком, затем унижение и позор и наконец убийство последней ночи окончательно надломили нервы молодого организма: она помешалась, и все открыла собравшемуся народу. Начался суд и кончился, разумеется, не скоро: приговорили к кнуту и каторге. Но судьба сжалилась над невинной девушкой.
В то время, когда она сидела в остроге, Нижний Новгород, посетила Императрица Екатерина и, которая, узнав случайно от губернатора печальную историю Осокиной, пожелала видеть несчастную. Надо заметить, что помешательство Осокиной было, так называемое, „ограниченное„, так что она no-временам приходила в себя. К счастью, девушка была в полном рассудке, когда потребовала ее к себе Императрица. По приказанию Царицы, с неё сняли кандалы и Государыня велела выйти всем бывшим в зале. Наедине ободренная лаской Императрицы, Осокина откровенно рассказала все о себе. Екатерина поняла все несчастье девушки, и освободила ее от всякого наказания. Прощенная и измученная девушка не захотела больше пользоваться светом, не смотря на все богатства, доставшиеся ей после смерти отца, не перенесшего печальной участи своей любимицы - дочери: она поступила в нижегородский женский монастырь, где и окончила свою злосчастную жизнь.
ИЗЪ СОЧИНЕНІИ
Д. БУЛГАКОВСКАГО
въ продажъ находятся:
Поразительные случаи явленія умершихъ.
1896 г. Цѣна 30 к., съ Перес. 40 к.
Изъ области таинственнаго. Разсказы о необыкновенныхъ случаяхъ.
1805. Цѣна. 30 к.
Изъ загробнаго міра. Явленія умершихъ отъ глубокой древности до нашихъ дней.
Цѣна перес. 1 руб.
ПРОДАЮТСЯ во всѣхъ главныхъ книжныхъ магазинахъ въ С.-Петербургѣ.
Цѣна 30 коп.
© текст - Д. Булгаковскій 1896
© сетевая версия - Arzemas 2021
© OCR и перевод с петровского - Щавлев В. 2021