Короленко в Арзамасе - арзамасские дорожные впечатления

Короленко в Арзамасе - арзамасские дорожные впечатления

В голодный год
Глава II

В АРЗАМАСЕ. -- ЗЕМСКИЙ НАЧАЛЬНИК. -- ОПЯТЬ ДОРОЖНЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ. -- НЕЧТО И ФАНТАСТИЧЕСКИЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ НА ГРАНИЦЕ УЕЗДА

  Часа в два следующего дня я в Арзамасе. Скучно. Ночь без сна, день -- продолжение ночи. Те же холодные тучи, серое небо и "проносный" ветер. Вдобавок, трудно найти город скучнее и тоскливее Арзамаса. Видавший некогда лучшие дни, но оставленный вне железных дорог и пароходного сообщения,-- город падает и пустеет. Вот почему Арзамас в лице своих представителей все брюзжит в губернских собраниях и жалуется на судьбу. Арзамас забыт, интересы Арзамаса приносятся в жертву... В последнее время мелькнула надежда: общественные работы... Почему бы не провести Арзамасскую линию? Увы, напрасно! Арзамасу нужна железная дорога, но... Арзамас едва ли нужен железной дороге (Теперь через Арзамас прошла уже железнодорожная линия).

  Широкие улицы, громадная площадь и церкви, церкви -- весь город уставлен огромными церквами. На улицах пусто, кое-где мелькнет редкая фигура прохожего, праздничные флаги треплются на ветру, делая это зрелище унылого города еще более тоскливым.

  Две гостиницы. В одной,-- как говорил мой спутник,-- останавливается "разнословие", грязно и шумно. В другой пусто и скучно. Ужасный воздух, занавески с траурными каймами пыли во всякой складке; в вентиляторе, когда я попытался открыть его, оказалось еще прошлогоднее птичье гнездо. Зато в коридорах стены украшены старыми изодранными картинами: это работа Ступинской художественной школы, пользовавшейся широкой известностью в начале XIX столетия. В лучшие времена Арзамас был приютом муз... Все прошло, и изодранные картины в промозглом коридоре еще усугубляют ощущение дремотной арзамасской тоски.

  На черной доске в коридоре я прочитал знакомую фамилию: Вронский, и на следующее утро имел удовольствие видеть у себя первого еще земского начальника, так сказать, на месте действия. Молодой человек с высшим военным образованием, он только несколько дней назад принял должность. Не знаю, как это делается в других губерниях, но у нас на земских начальников возложено все продовольственное дело на местах. Очень может быть, что это несколько неожиданно с точки зрения закона, который предполагает в уезде другие хозяйственные органы, но у нас так это выработалось практикой этих месяцев: земский начальник -- исследователь, хозяин, опекун, благотворитель. Он составляет списки, он их проверяет, он организует у себя склады хлеба, он его раздает. Теперь представьте себе в этом положении человека, который знает деревню и ее быт настолько, насколько можно его знать тому, кто сначала учился в гимназии или корпусе, потом в военном училище, в академии или в университете. Деревня, это -- каникулы или дача на летние месяцы; и вот с такой подготовкой человек очутился в разгаре самых жгучих и сложных вопросов деревенского быта...

  Я видел отставных корнетов, которые чувствовали себя в этом положении совершенно беззаботно. Господин Вронский, которого я встретил в Арзамасе, наоборот, повидимому, сильно угнетен и встревожен, что я приписываю влиянию более серьезной теоретической подготовки. По его мнению, дело поставлено плохо. Списки нуждающихся составлены безобразно. При первой же проверке наткнулся на богатого мужика, получающего по первому разряду. Рассердился и, разумеется, посадил под арест. На следующий день приходит жена, плачет, просит отпустить: мужик вовсе и не просил ссуды, его внесли в список по мирскому равнению, он только не отказался... Очевидно, надо отпустить. Списки составляли сельские попечительства или комитеты из деревенских "оптиматов". Выходит плохо,-- значит, прежде всего нужно упразднить комитеты. Но чем же заменить их, чтобы вышло хорошо? В селе Остоженке (вымышленное мною название того самого села, о тайных заседаниях в котором рассказывал мне Потап Иванович) обратился к священнику. Староста составит список, священник сделает свои отметки. Тот и руками и ногами. Во-первых, он сам член того же попечительства, а во-вторых, у него уже побили окна, хотя он мог прикрываться попечительством (Из песни слова не выкинешь,-- потому я заношу этот характерный факт, засвидетельствованный мне с двух сторон. Однако не объясняется ли он какими-нибудь местными особенностями остоженского попечительства?). Что же будет, когда он возьмет всю ответственность за правильность списков на себя?

  Господин Вронский склонен к простейшему бюрократическому способу: лучшими помощниками он считает старшин, которые, получая жалованье, дорожат местами. Старосты в один голос умоляют об одном: "Ради бога, нельзя ли как уволиться?" Иные из них получают десять рублей в год, другие по двенадцати в месяц. Порой на огромное село -- староста один; другой раз в небольшой деревушке четверо старост. На структуре деревни отражается до сих пор крепостное прошлое: в огромном селе был один владелец, образовалось одно общество, и один староста выбивается из сил; в деревеньке было четыре помещика, и вот она до сих пор сохраняет это деление, и каждое общество выбирает своего старосту...

  Это замечание кажется мне характерным: застой, который мы так ясно ощущаем во всех сферах нашей жизни, быть может, с особенной силой проявляется в деревне. Свободное развитие и творчество новых форм жизни остановилось на акте освобождения, и теперь сдавленная со всех сторон жизнь деревни застыла в старых перегородках...

  -- Итак,-- спросил я в заключение,-- как же все-таки быть?

  -- Сам еще не знаю... Надо изменить систему... Одно для меня и теперь очевидно: обысков следует положительно избегать.

  -- Позвольте,-- о каких обысках вы говорите?

  -- Об обысках в домах у крестьян, в амбарах, ну, всюду, где может быть хлеб. Это называется проверкой имущества... Недавно у бабенки при такой проверке отыскали хлеб... Стала кричать: "Ваше ли дело по подклетям шарить!.." Конечно,-- закончил земский начальник со вздохом,-- посадил под арест, а все-таки... действительно, скверность...

  Выпив наскоро стакан чаю, унывающий земский начальник торопливо простился и побежал куда-то по неотложному делу, оставив меня с уверенностью, что никакой общей системы не существует. Все делают земские начальники, от них все и зависит. Пожелает кормить,-- накормит, не пожелает,-- проморит голодом. Захочет устроить попечительство,-- устроит; захочет уничтожить уже существующее,-- уничтожит. У каждого "своя система"... В одном участке с 12 июля до десяти раз менялись земские начальники. Итак, пережить десять смен разных более или менее мудрых систем. Несчастный, должно быть, участок...

В.  Максимов.  Картина Бедный ужин.  1879 год

  Днем я посетил лесничего Россова, с которым познакомился во время одного из своих путешествий по Нижегородскому краю. У ворот его дома толпа мужиков; просят "уволить от работы". Это -- по части общественных работ. Лентяи и пьяницы? Совсем нет. В продовольственной комиссии нашли справедливым "наряжать" рабочих поровну из разных земских участков. Таким образом, наряду с привычными лесными работниками очутились коренные земледельцы, не умеющие направить надлежащим образом пилу. Приходят они верст за девяносто, и в то время, как другие зарабатывают копеек сорок -- пятьдесят, они могут выработать не более десяти -- пятнадцати, тогда как прокормиться стоит, по нынешним ценам, копеек двадцать. Разумеется, просят "уволить", и нельзя не уволить, потому что работа, действительно, требует сноровки. А самовольный уход может повлечь лишение пособия, как уклонившихся от предлагаемого заработка...

  По рассказам г. Россова и его жены, до начала выдачи ссуды в город хлынули нищие из деревень... Женщины с грудными детьми, старшие дети хватаются за платье, плачут, просят, падают в ноги... Вот что устранено пособиями, а ведь это было только начало...

  -- Страшно и подумать, что было бы, если бы не эти обозы,-- сказал г. Россов, указывая в окно на возы, которые и во время нашего разговора тянулись, скрипя, по засыпающим улицам Арзамаса...

  Двадцать восьмого, в час дня, я опять выезжаю из Арзамаса и опять на вольных. Мой новый попутчик -- крестьянин, хлебо- и лесоторговец, возвращающийся домой после расчетов с одной из уездных управ. Фигура топорная, сколоченная грубо, но добродушная. Человек солидный, думающий и неглупый.

  День светлый, лошади бегут тихой рысцой,-- станция длинная. Мы опять говорим о голоде и о деревне. На этот раз я имею дело с человеком довольно развитым, и потому "тянитьё" и выкрикивания бабушек в разговоре отсутствуют. Иные суждения моего собеседника метки и характеристичны, но и здесь, как всегда, деревенская мысль не поднимается выше непосредственных наблюдений.

  -- Самое есть первое зло в деревне -- кабак... Вот верно написано в "Сельском вестнике". Уж именно кто-то написал -- практичный человек: "Прежде, говорит, работали мы на барина, на помещика... Страдали! Теперь, говорит, работаем уже на барыню (это водочка!). Слово с ней сказать -- семь копеек. Два слова -- вдвое". То есть это так верно написано,-- в аккурат! Второе есть зло, что хуже прежнего разбою... Как бы умно вам это высказать,-- процент! На рубль теперича процентщик берет три копейки, пять копеек в месяц под залог. А что составляет залог? Хлеб на корню, озими. Не поплатился в срок -- озими отнимает в свою пользу... Теперь вот господь и их ударил порядочно.

  -- А что?

  -- Да как же! Под озими у них задано по три рубля, а озими не уродились; ну, мужички поступились: берите, батюшки...

  Он смеется в воротник своей шубы... В это время мы минуем большое село. Внизу, по суходолу, в стороне от дороги вытянулся небольшой порядочек. Крохотные оконца крохотных избушек, без дворов и огородов, отсвечивают в синеватой мгле наступающего зимнего вечера. Это кельи.

  -- Третье есть зло,-- говорит мой спутник, указывая на них,-- вот эти самые кельи. Это вот проживают тут солдатки, безмужницы, девки старые, вдовы и тому подобные, без наделу которые женщины... Вот они у себя устраивают всякие штуки... Самая язва тут и есть. Тут, в избах этих, пряники едят, семечки щелкают, на гармониях зудят, песни играют и даже, хуже всего,-- водку пьют... Девки пятнадцати-шестнадцати лет -- и те балуются. Вот зло какое, вот бы что искоренить!.. Греха тут сколько. Отец не пускать, мать опять, слабостью, заступаться! Раздор! А там за девкой приударит какой-нибудь молодец, богатого отца сын. Матери-то и лестно: думает -- жених, а он вовсе и не жених, ищет себе одного расположения. Возьмет свое и отчаливает. Эх, и говорить неохота, скверность! Лет не более пятнадцати, как это гнездо у нас завелось, а теперь вот в нашем селе вряд наберется домов двадцать, где хозяева держат свой дом в руках. А то... Даже, скажу вам, незаконного младенца девушка принесет, и то за стыд не считают. Дескать, не моя одна, вон и у таких-то, и у таких-то...

  Порядочек с кельями, вызвавший эти страстные обличения, и все село давно скрылись из виду, а мой спутник все еще продолжает негодущие речи...

  -- А отчего же завелось это гнездо? -- спрашиваю я.

  -- Надзору нет...

  -- А земские начальники?

  Он отворачивается и смолкает. В молчании чувствуется "политика". Во всех официальных обращениях "институт земских начальников" выставляется, как акт особенной царской заботы о народе, но деревня, повидимому, воспринимает его иначе. Люди, подобные моему спутнику, уже отвыкли от "патриархального обращения". Даже полиция относится к ним с известной почтительностью. И вот теперь земский начальник, отставной корнет или прогоревший местный дворянин, может,-- в упоении своей новоявленной власти,-- тыкать его, посадить в кутузку, оттаскать за бороду. Примеры бывали: резвая дворянская молодежь на первых же порах показала и свою власть, и полную безответственность. Поэтому, как самая реформа, так и первые шаги земских начальников глубоко оскорбили деревенских людей того типа, как мой спутник. Они сами порой вздыхают о каком-то особенном "надзоре". Но это надзор каких-то утопических патриархов, благочестивых, солидных, умеющих вести свои дела и могущих научить других... А тут власть дана людям, нередко беспутничавшим и разорявшимся на глазах у таких вот деревенских философов... И деревенские философы чувствуют, что с реформой, вместо укрепления строгих нравов и старинного порядка, идет что-то совсем другое... А громко выражать свое мнение по нынешним временам опасно...

  Солнце закатывается, снега синеют, кой-где сверкают замерзшие проталины. Дорога развертывает все новые виды и картины. Для человека, который умеет читать эту книгу, она говорит много.

  Вот, качаясь, точно челнок на волнах, ползет навстречу воз соломы. Тощая лошадь, усталый мужик, жалкий возишко...

  -- Откуда? -- спрашивает мой спутник.

  -- Из Голицына.

  -- Голицыно-то за Лукояновым сорок верст,-- поясняет он мне,-- да до дому ему верст еще тридцать... Вот и судите: это он за семьдесят верст съездил, взад-вперед сто сорок верст, да за воз заплатил рубля три. Вот оно что стоит ныне скотину-то сберечи. Из плохих годов самый плохой этот год. В прошлом годе плохо же было, так хоть корма-то были, скотина дышала. Ныне так соткнулось с обеих сторон, что ни людям, ни скотине продышать нечем... Ударил господь батюшка, по всему народу ударил. Присмирели православные...

  -- А говорят, в вашем уезде пьют больше прежнего?

  -- Пустое говорят. Унялись, кабаков сколько позакрыли. Да вот, посмотрите: вон обоз едет с куделью. Хвощане это. Каждый год кудель от нас возят. Ежели бы вы их в прежние годы посмотрели,-- то и дело пьяные попадались. Лежит себе, да еще поперек воза, и песни орет. Кинет его на шибле,-- он и летит с возу торчком. А ныне поглядите-ка: ни одного пьяного. Нет, что тут пустяки толковать: присмирели, все присмирели под гневом господним... Потускнел народ... Так потускнел, иной раз и смотреть-то жалко...

  После этого мы некоторое время ехали молча...

  Зимняя заря погасла далеко впереди, снега посинели, луна ныряет меж высокими, холодными облаками... Какие-то летучие тени пробегают по снежным полям и сугробам, отблески по подмерзшим гладким проталинам вспыхивают и гаснут. Холодный ветер шипит, кидает мелким снежком, забирается под шубу, наводит тоску.

  -- Граница уезду близко,-- говорит Брыкалов, кутаясь в свою шубу.

  -- Где?

  -- Вон там, за второй гатью, под лесом.

  Еще с версту... Только теперь, у этой границы, я начинаю ясно чувствовать томящую неопределенность своего положения... Куда я еду? Что стану делать, с чего начинать, у кого просить содействия и помощи в незнакомом месте, в непривычном деле?

  Незадолго перед своим отъездом из Нижнего я узнал, что лукояновская продовольственная комиссия и уездное благотворительное попечительство (два учреждения, состоящие из одних и тех же членов) высказались против учреждения столовых в уезде. Высказались сначала неясно и глухо. "Признавая в принципе полезным",-- комиссия находит, что для столовых нужны деньги и люди. Денег нет, людей тоже нет, значит, и делать нечего... Тогда из губернии указаны на месте люди, которые согласились взять на себя ведение столовых, и этим людям, по представлении ими смет, высланы через уездное попечительство деньги на открытие столовых. Но тут случилось нечто совсем уже неожиданное: попечительство, вместо того чтобы передать деньги по назначению, секвестровало их и разделило по земским участкам. Вышло так, что люди, найденные в уезде стараниями губернского комитета, оказались без денег, которые именно им высылались; деньги, посланные на определенное дело, оказались изолированными от людей, которые их просили. Было ясно, что дело столовых в уезде далеко не в авантаже и что те же неведомые мотивы, которые заставили отстранить от уезда триста тысяч пудов казенной ссуды, отстраняют теперь от населения и благотворительную помощь. К печальному настроению, вызванному во мне безотрадными картинами и свистом холодного ветра, присоединилось нерадостное соображение, что вот за той чертой, в конце длинной гати, я силою судеб окажусь в невольной оппозиции к местным уездным властям...

  Оппозиция,-- какое, право, страшное слово! Я написал его в своем дневнике и невольно думаю: уж не вычеркнуть ли, в самом деле?.. Но нет, не вычеркну, а лучше поясню, что значит это слово в провинции, да, пожалуй, и не в одной только провинции. Вот что говорил мне один добрый знакомый "из оппозиции" несколько лет назад, когда я только еще знакомился с положением дел в губернии, где судьба заставила меня свить прочное гнездо:

  -- Бросьте вы, батюшка, эти термины: оппозиция, партии, консерваторы, либералы. Ничего вы с ними у нас не разберете. Смотрите проще; одни у нас воруют и желают сохранить за собой эту возможность: это наш консерватизм. А мы и желали бы прекратить воровство, да не можем. Вот вам и вся либеральная оппозиция.

  События показали, что это самобытное определение совершенно справедливо. Одно время вся русская пресса говорила о хищениях, произведенных г. Андреевым, нижегородским уездным предводителем дворянства и председателем уездной управы. Четыре должности занимал этот видный дворянин и по четырем должностям совершил растраты, констатированные гласно. События, наконец, назрели, закипела борьба, отголоски которой отражались даже в столичной прессе. В конце концов "оппозиция" как будто восторжествовала: Андреев, окончательно уличенный в воровстве, удалился в лоно частной жизни, не забыв произнести стереотипную, отчасти даже избитую от частого употребления фразу, которая для этих случаев, так сказать, освящена традицией:

  -- Теперь я слагаю ответственность... Не ручаюсь за спокойствие уезда... -- А вскоре после этого он получил очень хорошее казенное место...

  Отсюда, конечно, следует, что "уездная оппозиция" -- дали, вообще говоря, довольно безобидное. Лукояновская же оппозиция по вопросу -- кормить голодающих или усиленно взыскивать с них недоимки,-- ставит самих лукояновских деятелей в оппозицию к губернскому центру. Итак, я окажусь, за этой пограничной чертой, в оппозиции к уездной оппозиции... Трудно даже разобрать, что это, в самом деле, выйдет: благонадежно это или неблагонадежно?.. Страшно или совсем не страшно?.. И являюсь ли я в уезд в качестве благонамеренного человека, действующего "согласно с видами начальства", или в качестве неблагонадежного крамольника?.. Предводитель дворянства и тесно сплоченный отряд земских начальников -- власть, и при том особо покровительствуемая свыше... Значит, мне придется идти против власти. Это опасно... Губернатор тоже власть, и на сей раз я действую до известной степени согласно с его видами... Это успокоительно... Но жандармский генерал Познанский -- заведомый противник кормления... Хлеб он приравнивает к прокламациям, а столовые считает очагами революции... И в этом смысле пишет доклады министру внутренних дел, недавнему предводителю дворянства из ретроградного лагеря...

  Все эти разнородные и противоречивые соображения заволакивали для меня "политический горизонт" такой же неопределенной игрой теней, какая пробегала перед моими глазами по снежной равнине... Конечно, предприятие мое совершенно законно... Но что такое закон в нашей русской жизни, особенно в сколько-нибудь тревожные периоды? Это только препятствие, связывающее энергию власти,-- одна из категорий "крамолы", которую нужно прежде всего убрать с дороги.

  -- Знаете ли,-- спрашивал меня один наблюдательный человек,-- кто более всех пострадал от неурожая, кроме, конечно, мужика?

  -- Не могу догадаться.

  -- Закон.

  И это верно: как только голод был признан, так и началось усиленное упразднение существующих законов в пользу чисто щедринского кустарного законодательства местных властей. Так, вятский губернатор, знаменитый в свое время Анастасьин, объявил, нимало, не медля, сепаратную таможенную политику для "своей" губернии. На границе были расставлены "таможенные" мужики с здоровенными дубинами, которые, по приказу мудрого властителя, ловили "контрабандистов" с купленным на базарах хлебом... (См. протокол Нижегород. губ. продов. комиссии от 8 дек. 1891 г., стр. 8--9: "H. M. Баранов сообщает, что по известиям от васильской земской упр., несмотря на распоряжение мин. вн. дел, хлеб из Вятской губернии, закупаемый там крестьянами Васильского уезда, не выпускается поставленными на дорогах кордонами...") В одно из заседаний нижегородской продовольственной комиссии явился посол соседней Костромской губернии для переговоров о закупке хлеба на нижегородских базарах. У нас запретительного законодательства не было. Но представителю костромской державы пришлось выслушать несколько горьких упреков в отсутствии таможенной взаимности, так как и на западной границе нашей губернии тоже оказалась цепь таможенных с дубинами... (Там же (журнал 10 ноября 1891 г.), доклад макарьевского уездного предводит, дворянства: "Население ветлужской стороны Макарьевского уезда ежегодно закупает хлеба до 240 тыс. пудов из Костромской и Вятской губ. В настоящем году вывоз из этих губ. воспрещен. Многие из крестьян жаловались, что за вывоз из Костромской губ. берут пошлину!") Костромской посланник оправдывался тем, что общего закона по всей губернии не было, но какой-то земский начальник объявил сепаратную таможенную систему в одном своем участке...

  Только уже в январе 1902 г. вятский законодатель Анастасьин милостиво сообщил, что "запретительные меры" им сняты (журнал 9 января 1902 г.).

  Таковы причуды российской законности... Сколько почтенных и совершенно "лояльных" обывателей, живя в "сердце России", и не подозревали, что могут когда-нибудь стать контрабандистами. А довелось. Ночь, вьюга, на небе тучи, перекликаются дозорные, а глухими и неудобными дорогами прокрадываются контрабандисты с кулями русского хлеба через границу... двух смежных русских губерний!.. Представьте себе теперь положение закона, "перед лицо" которого эти своеобразные таможенные привели бы этих неожиданных контрабандистов. Где состав преступления, как поставить обвинение, кто, наконец, обвиняемый, обвинитель, преступник?.. Кого судить: таможенного мужика с дубиной или контрабандиста, такого же мужика с кулем хлеба?.. Первый поставлен своим уездным местным начальством. Да... но и второй тоже отправился с благословения своего начальника и даже имеет билет... А закон? Да есть ли еще, полно, какие-нибудь общеобязательные законы в России?

  В Лукояновском уезде пока нет таможенной стражи на границе, однако, когда я, проехав длинную-длинную гать, приблизился к границе Арзамасского и Лукояновского уездов,-- в голове у меня роились самые странные мысли. Было это, если не ошибаюсь, в самую полночь,-- час фантастический! По небу быстро неслись белые легкие и причудливые облака, а по снегам бежали их летучие, неуловимые тени. Унылая равнина, болото с кустарником, перерезанное длинною гатью, а за ней -- покосившийся столбик, обозначающий "мысленную черту", разделяющую два уезда... И мне вспомнились дикие толки, ходившие в последнее время по Нижнему о Лукоянове. Говорили, между прочим, о какой-то диктаторской власти, которою облекся г. Философов... Прибавляли при этом, что сам губернатор неосторожно облек уездного предводителя этой опереточной диктатурой, а предводитель обратил ее против губернатора, и теперь М. А. Философов к каждому своему распоряжению прибавляет магическую фразу: "На основании данной мне неограниченной (!) власти"... Магическая фраза гипнотизирует и величественного предводителя, и обывателя, привыкшего смотреть на всякие неожиданности власти, как на мистическое наслание свыше. И меня, скромного корреспондента, предупреждали совершенно серьезно, что моя нехитрая миссия потерпит неудачу. Находясь в оппозиции с губернией,-- Лукоянов понимает все навыворот; так до мысленной черты за гатью и далее по рубежу, например, в Сергачском уезде,-- выдается пособие в размере одного пуда на человека, а столовые насаждаются усердием местной администрации. Кто пожелал бы препятствовать этому,-- оказался бы неизбежно в оппозиции местным властям. Но за мысленной чертой, к которой подвигала меня тройка вольных лошадей, выдают вдвое и втрое меньше, и всякий, кто желает открыть столовую,-- столь же неизбежно попадает в оппозицию властям лукояновским. Далее: в губернии признана полезной просвещенная гласность, которой открыты все двери: прииди и виждь! За мысленной чертой, пролегающей передо мною на равнине, на гласность смотрят недружелюбным оком и, во имя "спокойствия уезда", желали бы закрыть для нее границу. И вот, когда, наконец, уныло звеня колокольном над спящим болотом, тройка подвинула меня вплоть к покосившемуся пограничному столбику, мне вспомнились ходившие еще в Нижнем толки, будто моей скромной особе оказано специальное внимание и, на основании фантастической "диктаторской власти", гласность в моем лице не будет впущена "за границу уезда". Нелепость, разумеется... Не большая, однако, чем таможенные кордоны на границах двух уездов, чем многое, о чем мне придется повествовать в этой скорбной книге... И -- что хотите, а я, все-таки, скользнул взглядом за мысленную черту, окаймленную кустарником, и в моем воображении мелькнула фантастическая картина: "Стой, кто едет через границу?" -- Гласность. -- "На основании диктаторской власти,-- поворачивайте оглобли"...

  Однако,-- никого... Черта пустынна, и только летучие пятна скользят по снежной равнине. Я вздохнул. "Нелепость" казалась мне одно мгновение довольно заманчивой. Что станете делать,-- все характерное кажется порой привлекательным с профессиональной точки зрения. И гать, и столбики остались назади... Я -- "на месте" и думаю про себя, что стыдно заниматься подобными фантазиями в такое время, когда надо делать насущное и трезвое дело... Но я решился быть откровенным: пусть читатель знает, какие нелепости бродят порой в голове провинциального бытописателя в глухую полночь на границе иного уезда...

  Пока я предавался этим фантастическим и печальным размышлениям, впереди замелькали редкие огоньки у подножия темного широкого бугра, а в небе зарисовались силуэты ветряных мельниц.

  -- Это что за село? -- спросил я у моего спутника. Он выглянул из-за своего воротника.

  -- Это? Да это Лукоянов. Поближе-то вон приселочек, а подальше и город...

Послесловие

   Книга "В голодный год" выдержала семь отдельных изданий и была напечатана в полном собрании сочинений Короленко, изд. А. Ф. Маркса, 1914 г. Изменение цензурных условий после 1905 года дало писателю возможность в шестое издание книги в 1907 году внести значительные дополнения и изменения. К книге было приложено также "Особое мнение В. Короленко", изложенное им в Нижегородской продовольственной комиссии 27 мая 1892 года. Последующие издания почти не отличались от шестого.

© В голодный год. Наблюдения и заметки из дневника // Собр. соч.: в 10 т. Т. 9. – Москва: Худож. лит, 1955. – С. 119-122. В. Г. Короленко
© Арзамас.
© OCR - В.Щавлев. 2022