Очерк истории арзамасской мордвы. Глава III. Семейные и общественные отношения

 Семейные и общественные отношения

  В очерках «Черемисы», «Вотяки» и «Пермяки» мы наметили те ступени, которые прошла в своем развитии восточнофинская семья. История мордовской семьи в общих чертах шла тем же путем. И здесь современным формам, которые созданы христианством, действующим каноническим правом и, выработавшимися на этой почве понятиями, предшествовали иные, архаические формы. Первые намеки на эти формы мы находим в мордовской терминологии общественных отношений. Читатель легко наметит их сам, всмотревшись в приводимые ниже термины.    

приводимые ниже термины.	Мокша	Эрзя
мужчина, отец старший	аля	тетей
(э. мужик); од-а - вотчим
дед (м.)	оцю-ал ’а	покш—тей, бодя
дед, самец
(э. старик, хозяин)	ат ’а	—
дядя по отцу или матери	ата и	—
мать	дэдя	аеай
бабка	оцю-дэта и	бабай
сын, парень, юноша	ццра	—
дочь, девушка	старъ	техтеръ
внук	— нуко
внучка — нутъка
дядя старше отца	отцай	покшай
дядя моложе отца,	патя
старший брат, двоюродный брат (от дяди)
тетка, старшая сестра,		пата и
двоюродная сестра (=ряш)
старший брат, дядя по отцу		леляй
старший брат (м.);	ала ’й, ал ’акай	ал’кай
младший брат1	ялакс
младший брат и племянница		бачка
тетка	щакай
женщина старше данного	акай
лица - сестра,тетка, племянница, сестра матери

Свойство по жене

тесть	атя-виз	ватась
теща	ава-виз
младшая своятчица	палдас	бал’дуз
шурин	баз’а, бажай	бал’за, л’ал’ай,
младший шурин		бачка

                                    Свойство жены по мужу      

свекор	ат’ай, ат’авиз	ат’авт, низан’а (?)
свекровь (баба)	авай, ававиз	ававт
деверь	кефта	ал’ай, парыедь
старший деверь	ал’ге	шитце (Майн.)
	(Майн. ат’ай)
младший деверь	маз’не, йолма-атай	парач
самый младший	вдж’не	киялюнь
золовка	улмань, виньдерняй
золовка старше мужа, старшая сношенница	акл’ай, йолмастирь	авне
младшая золовка	стыржай	парыя
самая младшая	кастыржай
сношенница	кел-ава, киялю

  Из рассмотрения предложенной таблицы читатель может убедиться, что мордва, подобно остальным финским племенам Волжско-Камского бассейна, не выработала специальных терминов для обозначения кровных отношений, соединяющих мальчика и девочку с кем-либо из взрослых: сын обозначается тем же словом, что и всякий молодой человек вообще, дочь тем же словом, что и всякая девушка². Как вотяки и черемисы, мордва различает далее не степени родства, а отношения возраста; слов, соответствующих русским дед, бабка, дядя, тетка, племянник, брат, сестра, внук, внучка, в мордовском языке нет, но зато мы встречаем у эрзи и мокши ряд слов, которые служат для обозначения лиц старше и моложе данного лица: покштей э., оцю аля — дед, оцай м.; покшай э. — дядя старше отца; патяй, ал’ай м., л’аляй, алькай э. — дядя моложе отца, старший брат, двоюродный брат; акай м., патяй э. — тетка, старшая сестра, двоюродная сестра; сазор э. м. — младшая сестра, племянница. Мы не раз уже имели случай разъяснять значение этой своеобразной терминологии. Она является памятником первобытных семейно-общественных отношений.

  На самой ранней ступени своего развития мордовская семья, судя по терминологии, представляла собою союз лиц, связанных между собою тем, что они жили под одной кровлей. Обладание женщиной в этом союзе еще не было индивидуализировано: ава — м., ни — э. означает не жену в смысле супруги данного лица, а вообще зрелую женщину; эрьве — м., урьва — вообще женщину, взятую в известную семью: жену, сноху. Вследствие того, что пары особей, которые находились бы в постоянных отношениях, в нем еще не выработались ясно, отдельный член его не в состоянии был выделить свое потомство, точно определить степень близости, в которой он находился к окружающим, и делил их на группы по возрасту: женщин и мужчин старше себя, женщин и мужчин моложе себя. На этом уровне отношений не могло быть, понятно, места для каких бы то ни было ограничений полового инстинкта; представление о том, что данная особь не должна вступать в половые сношения с тем-то и тем-то из окружающих, не зарождалось еще и не имело для себя почвы. Границы инстинкту ставил только возраст.

  Отголосками этого порядка вещей до сих пор служат внебрачные отношения молодежи. Теоретически, в лице своих, наиболее обрусевших представителей мордва признает, что половая жизнь женщины должна начинаться с момента вступления в брак, но практика массы далеко не соответствует этому идеалу. Девушка начинает вступать в сношения с молодыми людьми с момента наступления половой зрелости — лет с 14. До брака, который наступает лет в 20 — 25, она успевает ознакомиться со многими из своих молодых однодеревенцев. Если результатом внебрачного сожительства является рождение ребенка, это обстоятельство не шокирует родителей девушки. Майнов в своих «Очерках юридического быта мордвы» приводит ряд пословиц, в которых сказывается снисходительное отношение мордвы к девичьим грехам. Подобно другим восточным финнам, мордвин прощает внебрачное рождение ребенка ввиду того, что он является приращением семьи³. Родство не служит препятствием для установления этих кратковременных отношений. Двоюродные брат и сестра зачастую оказываются во внебрачной связи. В Инсарском уезде нам указывали на случаи, когда родственные связи живших таким образом пар оказывались более тесными: в двух деревнях внебрачные отношения соединяли брата и сестру. Связь с женой брата здесь также считается довольно обычным явлением.

  Отсутствие ограничений, которые могли бы ставить инстинкту мысль об общем происхождении, характеризующим эти внебрачные отношения, переживает эпоху гетеризма; его можно проследить и в начальной истории брачного союза. Предпринимая индивидуализированное обладание женщиной при помощи известных обрядов, мордвин былой, языческой поры не считал близкого родства препятствием для заключения союза. У эрзи Сергачского уезда Нижегородской губернии сохранилось предание, что в старину брат мог жениться на сестре⁴. У эрзи Симбирской губернии также сохранились предания, что в старину возможна была женитьба брата на родной сестре. Учитель с. Дубенки сообщает нам следующий рассказ местной мордвы. В одном семействе была очень красивая девушка, смирная, работящая. Родителям жалко было с ней расстаться, отдать в чужую семью замуж; они отослали ее погостить к родственникам, а когда она возвратилась, приняли ее как чужую и принудили с этого времени считать родного брата мужем.

  Мотив о брачном союзе сестры с братом слышится и в следующей мордовской песне:

  Уля, Уля, красивая Улюшка!

  В день коляды она мытня замочила.

  В день Рождества она мыть ходила.

  Пришла Уля домой с мытья.

  Отцовские ворота заперты.

  — И отопри, и отопри, воспитавшая меня матушка. И озябли, и озябли рученьки мои, Еще сильнее озябли ноженьки мои.

  — Если назовешь не воспитавшей матушкой, Тогда отопру, тогда тебя впущу.

  -    И отопри, и отопри, воспитавший меня батюшка.

  И озябли и т. д.

  -    Если назовешь меня своим свекром, Тогда отопру, тогда тебя впущу.

  -    И отопри, и отопри, кормилец мой старший братец. И озябли и т. д.

  -    Если назовешь меня своим старшим деверем, Тогда отопру, тебя впущу.

  -    И отопри, и отопри, невестушка-матушка!

  -    Если назовешь меня сношенницей, Тогда отопру, тогда тебя впущу.

  -    И отопри, и отопри, кусочек моего сердца. Впусти-ка меня, сердечный жирушка!

  -    Если назовешь меня милым муженьком, Тогда отопру, тогда тебя впущу!

  Девушка называет всех этих лиц так, как они требуют:

  И отпер ей ее милый муж, Кусочек от ее сердца.

  И впустил ее в теплую избу.

  -    Войди-ка, милая душечка, войди-ка!

  Войди-ка, Уля, войди-ка!

  Вошла Уля в теплую избу, Села Уля на край печки.

  -    Печка-матушка, кормилица, Печка-матушка, родимая!

  Расколись ты надвое, Пусти-ка меня в подземелье! Раскололась печка надвое, Пошла Уля в подземелье, Выпросила она рубашку кусочку своего сердца⁵.

  Свойство также не служило препятствием для заключения брачного союза в ту пору, когда обладание женщиной индивидуализировалось. Лепехин говорит, что мордва в языческую пору не считала грехом брать в жены двух родных сестер одну за другой. Воспоминания об этом обычае сохранились и в песнях:

  Богат, богат ди Захарий!

  Померла, сгибла жена его.

  Где ходит - он плачет,

  Где ходит - он сокрушается.

  Кто увидал его, как он плачет,

  Кто услыхал его, как он сокрушается?

  Его увидала свояченица его Матря:

  -    Куда вздумал, Захарий мой, ты так?

  -    Вздумал я, Матря-свояченица, себе жену искать.

  -    Почему ты, мой Захар, ходишь по дальности:

  Айда, возьми меня самое, Захар ты мой.

  Взял Захарина свою свояченицу Матрю.

  Такой же брак рисуется в песне о старом Гобае, но здесь он подготовляется уже против воли свояченицы:

  -    Возьму, возьму, Окся-свояченица, тебя за себя.

  -    Не пойду, не пойду, старый Губай!

  До единого поседели волосы головы твоей,

  До рта поседела борода твоя.

  От какой нужды поседели они?

  -    Возьму, возьму в караульщицы,

  Возьму тебя в домовницы!

  В прошлом столетии обычай женитьбы на свояченице был в полной силе. О нем свидетельствуют Лепехин и Милькович. По словам Лепехина, овдовевший мордвин, если у него была свояченица, являлся к тестю и требовал выдачи свояченицы. Если тесть отказывал, зять старался незаметно вынуть из-под полы каравай хлеба и положить его на стол. Совершивши с успехом эту операцию, зять спешил убраться, крикнув тестю: «Вот хлеб -соль, береги мою энай». С этой минуты тесть уже не мог отказать ему в руке свояченицы (1, 173). То же самое, по словам Мильковича, делалось в Симбирской губернии (М., 46).

  Переход от связей, основанных на сожительстве, к связям, основанным на происхождении, представляет так называемый матриархат. Первым сочетанием, которое покоится на всеми признаваемой генетической связи, является группа, состоящая из матери и ее детей. Мордва не сохранила ни в своих обрядах, ни в своих песнях таких воспоминаний об эпохе преобладающего значения матери, какие мы встречаем у вотяков, но отголоски этой эпохи до нас все же дошли в особенностях религиозных воззрений на природу, в терминологии родства и в некоторых обрядовых чертах.

  Представления об отношениях духов (богов) к явлениям природы прошли у мордвы, как и у других восточных финнов, две стадии развития: на первой, более древней стадии, следы которой сохранились наиболее у мокши, явления оказываются связанными с божествами отношениями рождения, на второй -отношениями власти, обладания. При этом замечается, что мокша, зная духов отцов и матерей, с большим почтением относится к матерям: имена Юрт-ава, Куд-ава, Вирь-ава, Ведь-ава мы слышим на каждом шагу, между тем как Юрт-атя, Куд-атя, Вир-атя и т. д. упоминаются рядом с авами лишь в наиболее полных молитвенных формулах.

  Воспоминанием о былом матернитете является далее особая терминология для родства по матери:

  щатяй — дед по матери

  щакай — жена дяди

  щеняй — двоюродный брат, сын брата матери

  К числу признаков былого матернитета мы относим, следуя Тайлору⁶, и тот факт, что мордва знала, судя по смешению понятий пасынок и зять, время, когда муж входил в род своей жены.

  К фактам, зарождение которых восходит к эпохе матриархата, принадлежит, наконец, в прошлом выдающаяся роль брата как покровителя женщины и до известной степени хозяина ее судьбы. В мордовском свадебном обряде сохранилось не мало намеков на такую роль братьев.

  У эрзи Бугульминского уезда прощание невесты с родственниками обставлено так, как будто братья насильственно принуждают ее к этому: братья вносят ее в избу и выносят, невеста же держит руки скрещенными на груди в знак того, что она подчиняется только силе⁷. В причитаниях эрзи Саратовской губернии сквозит мысль, что брат был кормильцем невесты в пору ее девичества⁸.

  Первые видоизменения матриархального порядка возникли на почве захвата женщин чужого рода. Отражение того, что происходило в далеком прошлом, можно наблюдать в современных брачных обрядах, в тех обстоятельствах, которыми сопровождается увоз невесты из дома отца. Этот момент наполнен переживаниями из эпохи умыкания невест.

  В настоящее время группа лиц, которая составляет отправляющийся за невестой поезд, состоит изурведея и так называемых куда спокш-куда во главе. В литературе эти термины обыкновенно переводятся словами дружка, поезжане, но этот перевод только приблизительный. Той идеи, которая заключается в русском слове дружка, урведей в себе не заключает. Корень этого слова один и тот же, что и у слова урьва, урень. Нам кажется, его можно передать словами добыватель рабыни (снохи). Что касается куда, то ввиду невыработанности в мордовской грамматике учения о суффиксах трудно сказать, имеет ли он отношение к слову куд (куда), означающему избу, и можно ли его переводить словом домашний.

  Урьведей со своими кудат в Симбирской губернии с вечера приезжает за невестой, а летом останавливается табором около околицы — как делалось это в старину, когда невесту действительно похищали. В дом невесты они являются уже не ночью, а ранним утром и проникают в него только после подачки. Здесь их угощают, невеста скоро прощается с родными, поезжане подхватывают ее, тащат в кибитку и везут - в настоящее время в церковь, в языческую пору, конечно, прямо в дом жениха.

  Предания и рассказы стариков показывают, что современные обряды являются отголоском того, что происходило при действительном похищении. В районе с. Великий Враг Арзамасского уезда на краю лесного урочища Моргуш стояло некогда два болвана, выделанных наподобие мужчины и женщины из стоявших на корню древесных стволов в память совершенного тут убийства жениха и невесты. Мордвин д. Корине похитил для своего сына девушку в Великом Враге. Родные нагнали их в Моргуше; завязалась драка, которая кончилась тем, что жених и невеста оказались убитыми⁹. О драках и убийствах, которые происходили при похищении, помнят иве. Лобаски Лукояновского уезда Нижегородской губернии¹⁰. В Писарском уезде в Пензенской губернии помнят время, когда девушек хватали на улицах и тащили к себе домой.

  Источники, которыми мы располагаем, не дают нам возможности наметить условия, создавшие захват: возник ли он на почве нужды в женщинах, в которой могли оказываться отдельные роды, или явился одним из последствий борьбы родов вообще. Только язык позволяет сделать догадку, что чужеродная женщина первоначально входила в дом рабочей силой, рабыней. Термин, которым в мордовском языке обозначается сноха, стоит, по-видимому, в родстве с терминами, означающими рабыню: сноха — э. урьва, замужняя женщина, рабыня — урень, раб —уря¹¹. В эрзянских свадебных песнях, опубликованных М. Е. Евсевьевым, мы встречаем для замужества термин вардокс-ши, который можно перевести словами дни рабства ввиду того, что в эрзянском наречии слово варданка означает служанку, невесту.
   
  По отношению к рабыне, возможно, уже был вопрос о том, кому она должна принадлежать — всем мужчинам рода или кому-нибудь одному. То или другое решение этого вопроса зависело от обстоятельств, при которых совершилось похищение, — все ли мужчины дома отправлялись на охоту за женщиной или один.

  У черемшанской мордвы в прошлом столетии похищал сам жених, подговоривши несколько товарищей и выследивши девушку на базаре или где-нибудь в другом месте (Лепехин I, 174). В тех случаях, когда похищение только симулировалось, деятелями являлись дружка и поезжане (175). Во главе поезда находились отец или брат жениха. Избу и находящихся в ней родственников невесты при этом запирали снаружи.

  В настоящее время фиктивное похищение совершается при самых разнообразных условиях. В одних случаях умыкает девушку глава семьи со своими домочадцами¹², в других — жених с подобранными товарищами¹³, в третьих, более редких случаях — жених единолично¹⁴. У эрзи Симбирской губернии похитителями невесты являются совершенно посторонние лица, опытные в этом деле¹⁵. И современный ритуал, и кое-какие данные истории позволяют, однако, констатировать, что обладание похищенной индивидуализировалось не сразу, что даже похищенная женщина была некоторое время если не общим достоянием всего рода, то, по крайней мере, главы его наравне с тем из членов рода, в чье исключительное пользование она назначалась номинально.

  В свадебном мордовском ритуале обращает на себя внимание то обстоятельство, что жертвами символического насилия является не одна сторона, а обе. Если невеста всячески отбивается от поезжан, покидая отцовский дом, то жених, завидя брачный поезд, бежит опрометью на двор и прячется где-нибудь в клети, на сеновале или в другом каком укромном месте и с полным безучастием относится к появлению в доме его будущей жены¹⁶. В селах Кузоватове Сенгилеевского уезда и Савкине Хвалынского уезда Саратовской губернии жених лежит во время появления невесты на палатях спокойно. Это безучастие жених сохраняет до самого отъезда в церковь: пока идут приготовления к отъезду, он спокойно занимается домашними делами. В нужный момент его отыскивают и везут в церковь. Когда обряд оканчивается, жених снова возвращается к тому делу, от которого его оторвали¹⁷.

  С наибольшей рельефностью сказывается стремление жениха спрятаться в момент привода невесты в его дом у нижегородской мордвы. Мельников рассказывает, что едва только оканчивается обряд венчания, жених отходил в сторону, украдкой выходил из церкви и, севши на первую попавшуюся телегу, мчался во всю прыть по деревне и прятался у кого-нибудь из соседей — зарывался в сено или садился в угол курятника, а зимой на печь или на полати в самый угол. Пока происходил брачный пир, молодой не пивши-не евши продолжал скрываться у соседей. Когда вечером гости расходились, его начинали искать, отыскивали и вели в амбар, где его уже ждала молодая¹⁸. В тех местах, где невеста является в дом жениха с дарами еще накануне свадьбы, жених также уходит к соседу или в баню¹⁹.

  Объяснить такое необычное поведение жениха можно только при предположении, что было время, когда и он вступал в брак против воли - и такое время, действительно, было.

  В преданиях и песнях мордвы обоих колен сохраняются живые воспоминания о временах, когда с похищенной или купленной взрослой девушкой соединяли формальными узами брака мальчика лет 6 — 10²⁰.

  В сборнике Паасонена приведена песня, живо рисующая положение об этих противоестественно и насильственно соединенных сторон:

  Пусть колдун испортит маленького мужа.

  Пусть колдун, милая подружка, испортит маленького мужа.

  Я стараюсь изо всех сил ухаживать за ним, и не выходит ничего. Я стараюсь, милая подружка, самым лучшим образом ухаживать за ним и не достигаю ничего.

  Семья садится за ужин, милая подружка, А он, подружка, садится в угол у двери, Он садится налево от двери.

  Семья спать ложится, милая подружка,

  А он садится ужинать, милая подружка.

  И всегда, бесперечь, милая подружка, просит он мягкого хлебца, Бесперечь, милая подружка, просит он ложечку.

  Пусть колдун испортит маленького мужа.

  Я стараюсь изо всех сил ухаживать за ним, и ничего не выходит.

  Наконец, милая подружка, захочет и он спать.

  Я пытаюсь убаюкать его, и ничего не выходит.

  Положу его к стене, милая подружка,

  И боюсь, боюсь, милая подружка, что его клоп укусит.

  Положу его к своему животу, милая подружка, И боюсь, боюсь, милая подружка, что блоха его укусит. Положу его к себе на руки, милая подружка, И боюсь, боюсь, что раздавлю его.

  Положу его на край лавки, милая подружка, И боюсь, боюсь, что он упадет.

  Я пытаюсь всячески ухаживать за ним, и не выходит ничего. Пусть колдун испортит маленького мужа.

  Как привяжу я, милая подружка, его к качалке, Положила я его в качалку, милая подружка, Около моей ноги, подружка, положила веревочку. Я качаю, качаю, милая подружка, маленького мужа. Как возьму я, милая подружка, медную свистульку, Я свистала, свистала у его головы.

  Как взяла я, милая подружка, ремень из телячьей кожи, Как привязала я его на ремень из телячьей кожи, Как положила я его себе на спину,

  В темный лес унесла я его, милая подружка.

  Как возьму я его, милая подружка, за обе ноги, Как метну я его на крепкий дуб.

  Как вырою я, милая подружка, маленькую могилку, На мокрое место положу я его, подружка, Луговым дерном я его накрою, подружка.

  Как пойду теперь домой я, милая подружка?

  Пока иду я, все плачу, милая подружка.

  Встречает меня, милая подружка, молодой парень.

  Он спросил, он спросил меня «Где ты была?».

  — Я ходила, молодой паренек, убить моего мужа, Я ходила, дружок, уничтожить своего мужа.

  — Зачем ты, молодая баба, убила миленького мужа?

  — Затем я убила своего маленького мужа, паренек:

  Я старалась изо всех сил ухаживать за ним, и ничего не выходило: Я хлопотала и не достигала этим ничего.

  — Где спрятала ты твоего маленького мужа?

  — На болотистом месте я его положила, Луговым дерном его я накрыла, В березовый лесок я его положила, Березовыми ветвями его я накрыла.

  Иду я, паренек, и оплакиваю себя.

  Как приду я, паренек, теперь ко свекру, Что буду я, паренек, отвечать свекру?

  Картина отношений, раскрывающаяся в этой песне, вполне объясняет поведение ребенка-жениха в былое время. Убежать, избавиться от грозящей участи было тогда его естественной потребностью. С переменой порядков на этой почве создался простой обряд.

  Другая песня подобного же содержания помещена в «Образцах мордовской народной словесности», изданных Православным миссионерским обществом:

  Молодой парень маленький женился, Взял жену очень хорошу:

  Черны, черны глаза ее, Еще чернее ее брови.

  Выходит, входит молодушка взад-вперед в ворота...

  Кто увидел ее входящей-выходящей в ворота?

  Увидала ее старшая золовка, Заметила ее старшая золовка: - Зачем ты не разбудишь, невестка, своего мужа? - Он давно ушел на охоту. - Отчего, невестка, борзыя-то дома? Отчего, невестка, у тебя лапти в крови?

  - Петухи, курочки раздралися - я разнимала... Она свою исподнюю пояску развязала, Исподней пояской своего мужа удавила.

  Она его в большую уряму отнесла, В текучую воду его бросила.

  Вариант

  Звала, звала молодушка

  Своего мужа спать, не дозвалась его.

  За конец пальчика поймала его,

  В беремя взяла его,

  На свою постель принесла, На мягкую постель кинула его. Долго, недолго молодушка спала, до полуночи, Нехороший сон молодушка видала:

  Молодушка свою исподнюю пояску развязала, Мужу своему на шею закинула, К большой реке приволокла его, В глубокую водушку кинула его.

  Насильственно введенная в дом, связанная номинально с ребенком молодая женщина была фактически достоянием взрослых членов семьи и, ближайшим образом, главы дома -отца. Снохачество было естественным результатом условий, при которых девушка входила в дом, и в мордовском быту еще в XVIII в. оно представляло широко распространенное явление.

  В архиве Пензенской духовной консистории сохранились документы, доказывающие, что духовенство за приличное вознаграждение сквозь пальцы смотрело и на снохачество, и на обусловливающие его фиктивные браки малолетних. Указы Правительствующего Сената, адресованные духовенству Пензенской епархии в 50-х годах прошлого столетия, констатируют, что мордва-новокрещены «малолетних своих сыновей лет 8, 10 и до 12 женят и берут за них девок лет 20 и более, с которыми свекры впадают во многое кровосмешение». Не взирая на неоднократные предписания не допускать таких браков, они имели место до 20-х годов текущего столетия, когда наименьший возраст жениха был установлен в 15 лет²¹. С того времени, как закон определил предельный возраст мужа, снохачество утратило свою почву, но оно продолжает существовать по инерции, в особенности у мокши, до сих пор.

  В делах Карсаевского волостного правления мы имели случай найти ряд указаний на его существование, хотя общественное мнение относится уже к нему отрицательно. Лицо, названное публично снохачом, считает себя обиженным и привлекает оскорбителя к ответственности. Почвой, на которой до сих пор удерживается снохачество, является солдатство. В ряду лиц, которые предъявляют притязания на молодую женщину, оставшуюся без мужа, фигурирует на первом плане свекор. Пользуясь своим положением в доме, он прибегает к побоям и насилию в том случае, если встречает сопротивление снохи.

  Представление об исключительном праве мужчины на купленную или похищенную женщину развивалось у мордвы медленно. Рубруквис, писавший в XIII в., говорит относительно современной ему мордвы: «Они не ревнивы и мало беспокоятся, если узнают, что кто-нибудь спал с их женами»²². Нельзя сказать, чтобы от этой былой снисходительности к грехам жены не осталось следов и в настоящее время. Муж, находящийся в долгом отсутствии, например, солдат, не претендует на верность жены²³. Свои воззрения на счет прав мужа мордовки-мокшанки с откровенным цинизмом обнаруживали на так называемых бабьих праздниках («авань боза»). В Вечки-не (Вочкинине) Наровчатского уезда в понедельник после Фомина воскресенья происходит обряд перенесения священных свечей, с которыми совершаются моляны, из одного дома в другой. В обряде участвуют одни женщины. Собравшись к дому, где хранились до этого момента свечи, женщины сначала молятся. Моляны совершают старухи, которые просят бога, чтобы рыбаки не тонули в течение наступающего лета, чтобы больше родилось детей, чтобы бог дал здоровья пахарям, чтобы не было порчи. Попивши и поевши, несут свечи к соседу. Во главе процессии идут три бабы с так называемыми «алашат» — палочками, концы которых обделаны в виде конских голов. Одна из них — та, в дом которой переносятся свечи, -несет эти последние, другие две — хлеб, говядину, пшенный пирог, вино, брагу. За ним еще три бабы едут верхом на палках аршина в 2 — 2S длиной. Вся компания распевает грубоэротические песни. Оставивши штатол у того лица, на которое приходится очередь, пьяные бабы едут верхом на палках по улицам. Мужчины старательно избегают встречи с ними ввиду того, что, попавши в руки к бабам, делаются жертвой безобразных издевательств. Несчастного раздевают донага, поднимают на плечи и несут по улицам, высказывая весьма откровенные соображения на счет физических ресурсов своей жертвы. По поводу слабо развитого человека откровенно заявляют, что его жена должна ходить к другим мужикам; по адресу здорового также откровенно высказываются, что к нему, несомненно, ходят чужие бабы.

  С возникновением индивидуальных прав мужчин на женщину изменяется и отношение детей к родителям. Преобладающее влияние переходит к отцу — владыке матери. Майнов приводит место, из которого можно заключить, что в былое время мордва допускала для отца право на жизнь и смерть своих детей. Пургине-паз, родившийся уродом по этому мифу, был сброшен родителями на землю (134).

  Представление о праве отца на жизнь своего дитяти слышится в следующих словах свадебного причитания, записанного г. Паасоненом:

  Подними твои руки вверх, Обещай меня Вышнему Богу. Опусти твои руки вниз, Обещай меня земляному богу. Распростри свои руки, Обещай меня черной смерти²⁴.

  К периоду развившегося патриархата относится купля девушки, заменившая, главным образом, у эрзи, ее похищение. Отец продает дочь, как свою собственность, жених или его род покупают ее, как вещь, которой может распоряжаться по усмотрению. Как широко в былое время понимались права на купленную женщину, можно видеть из того, что еще в XVIII в. были живы воспоминания о том, что в старину муж мог продать жену с прижитыми от нее детьми в том случае, если она перестала ему нравиться²⁵. Значительная часть обрядов, сопровождающих мордовскую свадьбу, находится в связи с физической или фиктивной продажей невесты. В форме пропоя продажа невесты является до последнего времени решающим моментом брака. С момента пропоя жених вступает у мокши в фактическое обладание невестой и ходит к ней спать, не дожидаясь церковного или иного освящения своих прав.

  Естественным результатом купли-продажи невесты является роль, которую в деле выбора ее играют родители и родственники. Ввиду того, что деньги за невесту - «питнэ» - выплачивает отец, выбор является уже его делом: покупается та девушка, цена которой по силам дому и приобретение которой представляется для него выгодной. Ни продаваемая, ни тот, для кого она покупается, не имеют решающего голоса. В прошлом столетии жених купленной невесты только в тот момент, когда ее приводили в дом, видел ее впервые²⁶. Деньги, вырученные за продажу невесты, идут у эрзи отцу и роду (в форме пропоя), у мокши — невесте и приобретают значение средневекового «morgengabe».

  С наступлением момента, когда женщина становится предметом купли-продажи, создается почва, на которой могло, если не возникнуть, то развиться многоженство — новый период в эволюции мордовской семьи. Зародыши полигинии, как и полиандрии заключаются в коммунальном браке. Полиандрия в форме снохачества и левирата выделяется ранее, в период умыкания женщин. Совместное пользование женщиной определяется ее совместным похищением. Многоженство (полигиния) становится возможным тогда, когда благодаря изменившимся условиям приобретения женщины содействие других становится ненужным, и человек получает возможность удовлетворять свою прихоть в меру своих покупательных способностей.

  Воспоминания об эпохе, когда было в обычае многоженство, сохранились до сих пор в народной поэзии мордвы.

  В сборнике Миссионерского общества помещено три песни, в которых упоминается о многоженстве:

  Старик Букментий хорош, Молодец Букментий — добр: Сыновей у него семеро, Снох у него четырнадцать. (149) Мурза, мурза, богатый мурза! Три законных жены у него, Тридцать у него детей. (163)

  Богат, богат, Богатый мордвин, Мокша из Кози: У него семь законных жен, У него семеро детей-сыновей... (171)

  В этих песнях отражается порядок, который наблюдали еще путешественники прошлого столетия: Лепехин, Паллас, Георги. Лепехин говорит, что в языческую пору каждый мордвин мог иметь столько жен, сколько в состоянии был прокормить (I, 173).

  Сохраняя до настоящего времени остатки своего права на личность детей, отец, естественно, является для них авторитетом во всех житейских отношениях. Вопрос о границах отеческой власти у мордвы довольно обстоятельно разработан в известной книге Майнова «Юридический быт мордвы». Отец является безапелляционным судьей в домашних делах, бесконтрольным распорядителем семейного имущества. Непочтительного сына отец может лишить наследства и выгнать из дома по первому оскорбительному слову27. Мокша лишает такого сына даже надела. Даже у отделенного сына отец за непочтительность может отобрать пай. Отсылая читателя за подробностями к этой книге, мы считаем, однако, нужным заметить, что в первоначальной мордовской семье авторитет отца имел исключительно материальную основу. Отец имел значение, пока был способен к работе. Сделавшись неспособным к труду, он терял не только свое преобладающее положение в семье, но и само право на существование. В с. Шадым Инсарского уезда нам привелось слышать любопытное предание о практиковавшемся в старину обычае избивать неспособных к труду стариков. В определенное время устраивался особый праздник «Покшт(яй) поза» (Пиво дедов). Варилось пуре, и зажившегося старика усердно угощали, затем сажали на лубок перед вырытой ямой; забивали до смерти дубинками и на этом же лубке зарывали в яму. Ввиду важности заключающегося в этом предании факта считаем нужным заметить, что рассказчик сообщил нам его сам, без всякого вопроса с нашей стороны. В последующие периоды развития семьи власть отца приобрела нравственное основание. Даже ослабевший старик, как посредник между семьей и богами, сохранял свое значение, но в экономической сфере его власти поставили границы новые условия жизни. Сын, работавший на отцовских полях, в отцовских ухожеях, не имел отдельного заработка и считал совершенно естественными экономические права отца; сын, зарабатывающий деньги на отхожих промыслах, смотрит на семейное достояние уже иначе: если отец вздумает по своему усмотрению распоряжаться подобными заработками детей, против него уже протестуют и обращаются к миру, который дает семье право избрать нового домовладыку²⁸.

  На почве установившейся отеческой власти складывалась у древней мордвы родовая организация. Союз лиц, связанных кровным родством, представлял, кажется, единственную общественную форму, известную древней мордве. Путешественники XIII в. говорят, что мордва не имела больших населенных мест и жила рассеянно в лесах. Названия населенных мест, составленные из слов лей (речка), кужа (поляна) и веле (деревня, поле), соединенных с личными именами, показывают, что, по крайней мере, значительная часть поселений возникла из урочищ, находившихся во владении одного хозяина. Акты XVII в. дают нам возможность составить представление о составе древней мордовской большой семьи или рода. В известном уже нам деле о молении на кладбище в д. Чукалы содержатся положительные указания на то, что в первой половине XVII в. были деревни, служившие поселениями отдельных родов. Мордвин д. Старые Чукалы показывал, что «была де у них мольба у пяти деревень по своей вере, а была на той мольбе Алаторскаго уезда... д. Стараго Ожердеева Баюш Учаев своим родом и со племенем всею деревнею, д. Андреевки Чуба Бошаев своим родом и со племенем всею деревнею, д. Ермурзины Старно Ермензин своим родом и со племенем всею деревнею»'²⁹. В деревнях, служивших местом жительства нескольких родов, население группировалось по этим родам. Для разложения родов и слияния их в общину в XVII в. не было почвы ввиду характера владения землей. Общинное владение в современном смысле составляет у мордвы результат русского, по всей вероятности, правительственного влияния. В XVII в. мордовские роды владели землей — пашнями и ухоже-ями — на вотчинном праве и распоряжались ими на правах полных собственников — продавали, дарили и т. д. Предметом нераздельного владения были земли, находившиеся вне какого бы то ни было пользования жителей селения.

  В настоящее время под влиянием разделов родовой быт уже разложился, но воспоминания о нем выступают в языке и в быте в важнейшие моменты жизни мордвы — при молянах и
   
  браке. Мордва сохранила несколько слов, служащих для обозначения родового союза. Сюда относится чаще употребляемое малавикс в значении, параллельном вотяцкому бцлак, затем раська, и уцелевшее в местных названиях буэ (Ордань-буэ — Ардатов). Может быть, само название деревни веле имеет то же значение: в неизданном еще словаре г. Евсевьева мы встречаем его, между прочим, в значении рой. Род в смысле союза лиц, объединенных общими обязанностями по отношению к предкам и богам, выступает в особенности при моля-нах. В Пензенской губернии мордва в 60-х годах текущего столетия группировалась на общих деревенских трапезах, следовавших за молением, породно. В состав формировавшихся при этом родовых групп входили такие лица, которые не могли представить соединяющих их связей и только по преданию считали себя членами одного рода³⁰.

  В брачных обрядах сохранились также воспоминания о том, что в былое время девушка продавалась и покупалась целым родом. Архимандрит Макарий (ныне архиепископ Новочеркасский) говорит относительно эрзи Нижегородской губернии, что отец жениха отправлялся в дом невесты с вином для пропоя ее в сопровождении всей своей родни и с «озоритыми пирогами». Пироги эти принимали родственники невесты, и этот факт служил доказательством состоявшегося соглашения³¹. У эрзи Самарской губернии мать жениха перед отвозом невесты обязана обойти всех ее родных и оставить в каждом доме по ковриге хлеба³². У эрзи Симбирской губернии невеста утром в день отъезда из родительского дома ходит по родственникам и ищет у них защиты против чужих людей, которым продал ее отец³³. Члены рода, защищающие ее даже после продажи отцом, являются с титулом урьв(а)-алят (невестины мужики, родичи) — непременными деятелями свадьбы в момент увоза ее в дом жениха. К ним обращается невеста с просьбой не отдавать ее чужому отцу-матери:

  Не отдавайте меня незнакомому человеку, Не отдавайте чужому отцу-матери.

  Я за вами жила нежась, балуя³⁴.

  У мокши Нижегородской губернии, по свидетельству того же Макария, цену невесты назначали «инятя» и «имбаба» — старик и старуха, выполнявшие жреческие функции во время молянов и воплощавшие в себе идею рода³⁵.

  Случаи, подобные тому, которые изложены в деле о молении в Чукалах, показывают, что в позднейшем мордовском быту известны были общественные группы и большие, чем род, сочетания родов, связанные общим культом на почве существующего или былого сожительства. Род или группа родов, жившая на определенной территории, выделяли определенный участок ее для кладбища и молян в честь усопших, происходивших на нем, соединяли, как мы видим из чукаль-ского моления, всех, чьи предки были погребены на этом кладбище. Роды, переселившиеся далеко на сторону, на время этих молян являлись на общее кладбище предков. Иногда такими сборными пунктами служили давно покинутые и перешедшие уже в личное владение полянки в лесу. Из бумаг, относящихся к так называемому Терюшевскому бунту, происходившему в Нижегородском уезде в 40-х годах XVIII в., видно, что у терюхан Нижегородской губернии существовали также общие для нескольких деревень кладбища, на которые они собирались для совместных молений. На почве сожительства родов, не связанных между собою происхождением, возникали и общие молитвенные рощи («керемети»), собиравшие в своих пределах население нескольких деревень. В чем выражалась в дорусский период гражданская связь этих объединенных общим культом групп, за скудостью данных, трудно сказать определенно. Язык показывает, что мордва различала, по крайней мере, две категории носителей власти: азыр’ов -куд-азыра или главу отдельного дома, семейной общины и отцю-азыра — великого хозяина. В настоящее время этим именем мордва зовет царя, в былое время, вероятно, она так называла своих князей, пока не усвоила татарского титула мурза³⁶. Летописи и акты позволяют нам констатировать, что таких князьков на мордовской территории было значительное количество и власть каждого из них в отдельности простиралась на незначительное количество родов.

  На основании данных языка можно установить, что группы совместно живших родов вырабатывали для себя общие нормы поведения — иля, кой (обычай), имели органы для решения общих дел — СХОДЫ, собрания (пурнамо, промкс, тарка,м. орам, кужа — сходка, поле) и начальников, в руках которых сосредоточивалась власть (прявкс). Термины юридические и социально-экономические вводят нас в круг тех отношений, которые слагались на почве былого сожительства родов. Различая с давних пор богатых и бедных людей, мордва создала ряд слов для обозначения отношений, в которых они могли оказываться: уре — раб, варданка — служанка, тсюмо — должный, виновный,

  важо — работник. Майков приводит термины преасьезга для обозначения обязательства, в котором одна из сторон ручается головой, преасьпитне — цена головы — для обозначения отступного.

  Воспоминанием о тех обязательствах, которые лежали на общине по отношению к ее главе, служит оригинальный термин для обозначения подати — каявкс — сброшенное.

  Далее тех отношений, которые имели место в общине, как союз родов, творчество мордвы в сфере социальной не пошло. Борьба с татарами и русскими временно соединяла отдельные общины, но эти сочетания не имели устойчивости и не могли отлиться в определенные нормы. Ввести эти общины в состав более сложной организации выпало на долю русского народа.