Невыдуманная история Аркадия Гайдара

Невыдуманная история Аркадия Гайдара

   В октябре 1966 года, когда отмечалось 25-летие со дня гибели писателя Аркадия Гайдара, автор этой книги А. Гольдин поместил в еженедельнике «Литературная Россия» небольшой отрывок из книги, над которой он уже работал.

   Одновременно была напечатана статья Льва Кассиля об Аркадии Гайдаре и о той работе, которой занимался А. Гольдин.

   Лев Кассиль обещал написать предисловие к будущей книге, но преждевременная смерть не позволила ему выполнить свое намерение.

  Вот почему редакция считает возможным повторить то, что Л. Кассиль написал в 1966 году:

«С благодарностью, с пристальным интересом знакомимся мы с любыми новыми сведениями о Гайдаре, которыми порой одаривают нас пытливые искатели следов писателя. Таким неутомимым бескорыстным искателем, следопытом стал и московский врач-эндокринолог А. М. Гольдин. Он познакомился с Аркадием Голиковым, будущим писателем Аркадием Гайдаром, когда им обоим было по восемь лет. Два года Адольф Гольдин и Аркадий Голиков учились в арзамасском частном приготовительном училище Хониной, а потом в 1914 году одновременно поступили в Арзамасское реальное училище. Частенько сидели на одной парте, да и жили соседями— через два дома друг от друга. И крепко дружили. И, видно, недаром Гайдар впоследствии, когда писал свой «Четвертый блиндаж», дал одному из героев повести фамилию Гольдин, лишь изменив имя и назвав его Исайкой.

   Уже будучи признанным писателем, Аркадий Гайдар не раз встречался со своим старым арзамасским школьным товарищем, вспоминал вместе с ним былые дни, когда они в течение семи лет вместе учились, играли и мечтали о правильной жизни. А доктор Гольдин любовь к Аркадию Петровичу сохранил в себе и по сей день.

   Несмотря на большую свою занятость беспокойной врачебной работой, А. М. Гольдин стал страстным исследователем многих остававшихся еще не вполне изученными этапов биографии погибшего писателя. У родных Гайдара он разыскал дневник писателя, записную книжку его за 1917— 1918 годы, обнаружил несколько писем Гайдара, посланных с фронтов гражданской войны отцу Аркадия, сражавшемуся за Советскую власть в Сибири. Значительная часть этих материалов была опубликована в сборниках, посвященных Гайдару. Но доктор Гольдин продолжал с прежней энергией свои поиски, ездил в Арзамас, разыскивал там и в Москве людей, которые хорошо знали Аркашу Голикова и Аркадия Гайдара, записывал воспоминания о писателе. А не так давно, роясь в архивных папках Центрального государственного архива Советской Армии, обнаружил еще новые материалы, приоткрывающие немало интересных и выразительных черточек в облике Гайдара-воина, Гайдара — командира Красной Армии, куда он ушел, как известно, добровольно 15-летним мальчишкой, став к семнадцати годам командиром полка.

   А. М. Гольдин разыскал двенадцать подлинных приказов, лично подписанных Аркадием Голиковым... В этих лаконичных, строгих, написанных по всей «букве закона» военного времени документах проявляется характер Гайдара-командира, который, в общем-то, раньше был для нас малоизвестен. Действительно, как во всех деталях и чертах представить себе молоденького комполка, принявшего на свои пусть не по годам широкие, но совсем еще мальчишеские плечи тяжелое и опасное бремя командирской службы в самую грозную для революции пору?! Каким он был военачальником, семнадцатилетний Аркаша Голиков, отважный и взыскательный комполка?

   Публикуемые нами сегодня материалы А. М. Гольдина помогут документально обосновать многое из того, что нам иногда казалось в биографии Аркадия Гайдара едва ли не легендой».
   Мой интерес к жизни, судьбе и творчеству Аркадия Гайдара необычайно велик. Его имя овеяно легендами. Его детство, отрочество и юность совпали с годами революций и войн. Аркадий Гайдар, тогда еще Аркаша Голиков, оказался в гуще событий, стал свидетелем и участником этого неспокойного времени. Годы эти оказались одними из самых ярких и значительных страниц его жизни, его школой. И чем больше мы будем знать об этих годах Аркадия Гайдара, чем большим количеством фактов будем располагать, тем понятнее будут нам те глубинные пути, которыми шел писатель, те истоки, которые питали его замечательное творчество.

   К сожалению, его молодые годы еще мало изучены.

   О том, как Аркадий Гайдар был журналистом, стал писателем, написано много книг, статей и научных работ. О его последних днях и гибели тоже написаны интересные и нужные книги.

   Аркадий Голиков — ученик реального училища, затем советской школы 2-й ступени, Голиков — красноармеец, Голиков — командир взвода, Голиков — командир роты, Голиков — командир батальона, Голиков — командир полка,-—об этих этапах его жизни написано гораздо меньше.

   Мне посчастливилось быть другом детства и школьным товарищем Аркадия Голикова. Вот почему после его гибели я счел долгом дружбы восстановить в памяти, насколько это возможно, все, что имело отношение к Аркадию за время нашей жизни в Арзамасе, попробовать пройти по его следам военными дорогами.

   Я вновь и вновь бывал в Арзамасе, искал людей, знавших Аркадия, находил документы, письма, побывал на Кубани, на Кавказе, в местах, где сражался за Советскую власть молодой Голиков во время гражданской войны. Встречался со старыми большевиками, знавшими юного Голикова, людьми, воевавшими вместе с ним.

   В результате многолетней исследовательской работы, главным образом в Центральном архиве Советской Армии, мне удалось найти много документов полувековой давности. Это дневники реалиста Голикова, неопубликованные письма с фронтов гражданской войны к отцу, воевавшему на Восточном фронте, в Сибири, это многочисленные военные документы, написанные лично Гайдаром или только подписанные им. Это боевые приказы, адресованные Голикову, и оперативные сводки боевых действий, в которых он приниллал участие.

   Все эти документы с правдивостью и точностью подлинника рассказывают о событиях тех лет, их суровый, хроникальноточный язык очень убедителен.

   Каким же был Аркадий Голиков, еще не ставший Аркадием Гайдаром? Об этом я хочу рассказать читателям.

   Работая над книгой, я заново переживал свою юность. Перечитывая произведения Гайдара, подчас узнавал в созданных им образах друзей нашего детства, товарищей, школьных учителей, обстановку, которая окружала нас в те годы.

   Своими воспоминаниями и документами, которые легли в основу этой книги, автор не претендует на абсолютную полноту охвата сведений о большой и интересной жизни Гайдара, даже на этом отрезке его пути, но они могут помочь в изучении биографии Гайдара другим исследователям.

   Хочу сердечно поблагодарить старшего научного сотрудника Центрального архива Советской Армии Галину Александровну Смирнову, уделившую много внимания моим поискам.

   Не могу не вспомнить словами любви и большой признательности Льва Абрамовича Кассиля, чьими советами и поддержкой я неизменно пользовался в работе над книгой.

   Весьма возможно, что ряд населенных пунктов, мелких речушек и т. д. ныне носят другие наименования, чем в то далекое время, в годы гражданской войны. Кроме того, часть архивных документов, которыми приходилось пользоваться, постарели, пожелтели, стерлись и не все в них ясно и разборчиво, да и писались эти бумаги в свое время не всегда грамотно. Вот почему заранее приношу благодарность всем, кто внесет исправления в возможные неточности, вкравшиеся в книгу не по вине автора.

   Если кто-либо из читателей принимал участие в событиях, описываемых в книге, вспомнит Аркадия Голикова — героя моего повествования, или какие-либо эпизоды из совместной с ним службы в Красной Армии,— прошу также сообщить в редакцию издательства «Детской литературы».

Незадолго до гибели первый космонавт мира Юрий Гагарин в день рождения дочери Леночки подарил ей томик произведений Аркадия Гайдара и написал на книге:

«Моей дорогой Леночке в день рождения. Будь нужной людям, как Аркадий Петрович Гайдар.

Папа».

Арзамас. Реальное училище.
Первая мировая империалистическая война
(1914—1917 годы)

история гайдара

   Это было в 1914 году. Кровавая бойня, затеянная последним российским царем Николаем Вторым и немецким кайзером Вильгельмом, уже началась. Вскоре она превратилась в первую империалистическую войну, став бедствием многих народов.

   Докатились ее волны и до нашего небольшого уездного городка Арзамаса.

   Около воинского присутствия толпились призываемые в армию и их близкие. Причитания, слезы, пьяная ругань, звуки гармоник — то разухабистые, то грустные — оглашали городок. Почти круглосуточно над городом стоял гул и перезвон колоколов тридцати церквей и четырех монастырей. В них шли бесконечные молебны, службы и богослужения о даровании победы царскому воинству. А с фронта просачивались вести о больших потерях, и несколько десятков пленных австрийцев, привезенных в Арзамас, не меняли впечатления о положении на фронте.

   Вскоре появились беженцы. Они привезли с собой тревоги бессонных ночей, глубокую боль о потерянных детях, убитых отцах, разрушенных жилищах...

   Беженцы, раненые солдаты, прибывавшие в местный госпиталь, пленные вносили в наш глухой городишко некоторое оживление, сообщали свежие вести с фронтов.

   Эшелоны с новым пополнением фронту день и ночь проходили через наш вокзал...

   Осенью этого тревожного года тридцать четыре десятилетних мальчика впервые переступили порог реального училища. Мы стали учениками первого класса. Был среди нас и Аркадий Голиков. Большая группа ребят перешла в училище из частной приготовительной школы Хониной. Это была наша первая школа, а Зинаида Васильевна Хонина — наша первая учительница. В меру строгая, требовательная, педагогом она была прекрасным. Мы ее любили и уважали. У Хониной нас, маленьких приготовишек, обучали самым азам — чистописанию, чтению, письму, счету. Наш класс она учила сама, и в реальное училище мы поступили вполне подготовленными и грамотными.

   Аркадий Голиков пришел в эту школу во второй класс в 1912 году, так как в этом году его родители переехали на жительство в Арзамас.

   И вот теперь мы стали реалистами. Важные и гордые, расхаживали мы по училищу в новой форме — серых брюках и гимнастерке, подпоясанной кожаным ремнем с позолоченной пряжкой. На ней буквы: «АРУ»—Арзамасское реальное училище.

   Аркадий Голиков был крепыш, выше среднего роста, светловолосый, с серо-голубыми глазами, с румяными щеками. На круглом лице чуть полноватые губы и добрая улыбка.

   Запомнился он как очень внимательный товарищ, всегда готовый заступиться за слабого, если в этом была нужда. Реалисты старших классов частенько давали нам, первоклассникам, тычка в бок. Не от злости, а просто так, из озорства. Аркадий, если видел такое, всегда заступался. Он был сильным, но уважали его не столько за силу, сколько за справедливость.

   Наш товарищ по классу Володя Нестеров несколько лет назад рассказал мне, как в те годы, когда мы были еще школьниками, Аркадий заступился за него. Дело было летом 1918 года. Володя пошел в перелесок ловить птиц, и удалось ему тогда поймать чижа. Счастливый возвращался он домой. Неожиданно навстречу ему попался известный тогда в Арзамасе забияка и драчун, ученик ремесленного училища Михаил Н. Вырвал он клетку с чижом, дал еще Володе тумака в придачу и пошел дальше, а Володя, весь в слезах, побрел домой. По дороге с ним повстречался Аркадий, узнал, в чем дело, велел ему идти домой и ждать. Сам же пошел к Михаилу. Тот возле дома показывал обступившим его ребятам клетку с чижом и хвалился, что чижа поймал он сам. Аркадий подошел к Михаилу и велел немедленно отдать клетку с чижом. Вид у Аркадия был решительный. Михаил отдал ему клетку, и тот вернул птаху Володе.

   Случай этот запомнился инженеру Нестерову на всю жизнь.

   И вот мы в первый день собрались в училище. Все было для нас ново, интересно и необычно.

   После общей молитвы в актовом зале, где собрались все ученики и педагоги, мы пошли по своим классам.

   Вскоре в наш первый класс вошел инспектор училища Дмитрий Николаевич Лебяжьев, а за ним — смешной, подпрыгивающей походкой новый учитель в форменном, с блестящими пуговицами сюртуке.

   Лебяжьев сказал:

— Господа, вот ваш классный наставник — Николай Николаевич Соколов,— и, прибавив еще несколько фраз, ушел из класса, оставив нас с учителем.

   Его необычный вид сразу привлек наше внимание.

   Выше среднего роста, очень худой, с продолговатой головой на тонкой шее. Черные гладкие волосы, черные глаза, небольшая бородка и маленькие усики под острым носом. На носу — золотые очки. Походка у него была какая-то прыгающая, и фалды его сюртука смешно, точно крылья, развевались по воздуху. Свой первый урок Соколов посвятил беседе о порядке занятий, продиктовал нам расписание уроков, поговорил о дисциплине и познакомился со всеми нами. Он называл по классному журналу наши фамилии, а мы по очереди вставали из-за парты. Внимательно посмотрев на каждого из нас, как бы запоминая надолго, он говорил: «Садитесь»...

   Первый урок прошел быстро и интересно, а Николая Николаевича за его внешность мы прозвали «Галчонок», и это прозвище так и закрепилось за Соколовым.

   Николай Николаевич был нашим любимым учителем. Мы встречались с ним не только на уроках. Он устраивал всевозможные экскурсии, прогулки в лес, катания на лодках. А небольшая группа учеников, пять-шесть человек, постоянно бывала у него дома, в комнате, которую он снимал. Там он читал нам стихи, рассказывал о многом таком, о чем в классе не говорилось. Чаще всех у него бывал Аркадий Голиков, после революции жил у него по многу дней, а потом и вообще поселился у него.

   В своей замечательной повести «Школа» Аркадий Гайдар с большой теплотой создал образ учителя по прозвищу «Галка». Прототипом его был наш Николай Николаевич. Он был хорошим педагогом и несомненно привил Аркадию любовь к литературе и сыграл немалую роль в том, что Аркадий стал писателем. Соколов обратил внимание на одаренность Голикова и всячески поощрял его страсть к чтению книг и писанию стихов. Ведь с первого класса до ухода из школы добровольцем в Красную Армию в конце 1918 года Аркадий был первым учеником по русскому языку и литературе. По этим предметам у него были только пятерки.

   С первого же класса он начал писать стихи.

   Часто Аркадий писал их прямо на уроках.

 Однажды дана была письменная работа с заданием написать, как каждый из учеников провел воскресный день. Еще до конца урока Аркадий сдал свою тетрадь: в ней было написано стихотворение, вполне отвечающее заданной теме. К сожалению, оно не сохранилось. Не сохранились и другие его стихи, которых было много, несколько тетрадей.  

   Писал он стихи в обыкновенных ученических тетрадях с синей обложкой.

   Вначале нас это немного удивляло. Десятилетние — двенадцатилетние, мы не могли понять, как это можно тратить время на сочинение стихов. Но мы взрослели, и с годами стихи уже не казались нам таким странным, ненужным занятием.

   Запомнился его почерк: неровные буквы, почти не соединенные в словах друг с другом. Таким его почерк оставался всю жизнь.

   Тетради со стихами он носил с собой, в ранце, и иногда читал их на переменах. Выступал Аркадий и на школьных вечерах, хотя больше любил читать в классе. Нам, товарищам, иногда подолгу приходилось упрашивать Аркадия почитать стихи. Он застенчиво улыбался, краснел от смущения, но в конце концов нам почти всегда удавалось его уговорить.

   Он поражал нас своей памятью. Аркадий мог буквально часами читать наизусть целые главы из повестей Гоголя, стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова и многих других поэтов.

   В школьном дневнике на вопрос: «Мое любимое занятие?»— отвечает: «Книга!» Больше, чем гонять голубей, плавать, лазить по деревьям, выдумывать невероятные игры, даже больше, чем писать стихи, он любил книги. Любил их страстно, со всей мальчишеской увлеченностью, может быть, интуитивно чувствуя, что в этом — его призвание. Читал он везде, где только можно. Читал в школе — из-под парты у него частенько торчал уголок книги. Забирался на крышу, чтобы никто не мешал, и читал в обществе голубей. Уходил далеко в лес и читал, лежа в густой траве. Иногда читал и на ходу. Читал утром, днем и вечером и даже ночью, при слабом свете коптилки, тайком от мамы. Читал Гоголя, Пушкина, Толстого, Жюля Верна, Марка Твена.

   Тринадцатилетний Голиков записывает в своем дневнике, что ему в ближайшее время следует прочесть: «Обрыв» Гончарова, «Анну Каренину» Толстого, «Короля Лира» Шекспира. Читал он статьи Писарева о творчестве Пушкина, пытался понять теорию Дарвина и, как это ни странно, не только усердно, но и увлеченно читал «Историю цивилизации в Англии» Бокля. Конечно, многое ему трудно было понять в его тринадцать лет. Но он брал литературу приступом. Одолевая серьезные и взрослые книги, он сам становился серьезнее и взрослее. Говорят, что все хорошо в свое время. И в меру. Только ведь у каждого свое особое время и своя особая мера.

   В ученическом дневнике Голикова приводятся афоризмы, которые как-то объясняют его неуемную страсть к чтению.

   Вот эти изречения:

«Досуг без книги — смерть. Уединяйся за чтением, этим путем ты избежишь многих тяжелых минут земного существования». Эти слова принадлежат Сенеке.

«Смысл чтения книг отнюдь не в их глотании, а в выборе пригодного». Г. Ибсен.

И наконец:

«Книга не должна думать за читателя, она должна заставлять думать его самого». Мэк Кеш.

   Дневник Аркадия удалось разыскать в 1950 году у родных Гайдара в Арзамасе. Это записная книжка за 1917/18 учебный год, с различными разделами, в которых ученик мог записать расписание занятий, фамилии товарищей по классу, учителей и много других самых разнообразных сведений школьного характера. Называлась эта записная книжка «Товарищ». Привез я ее тогда в Москву. С нее были сняты фотокопии, и значительная часть дневника впоследствии была опубликована в различных сборниках, посвященных Гайдару. Вот в этом-то дневнике обращали на себя внимание несколько странных, непонятных записей. Я вспомнил о шифре Гайдара.

...Это было в декабре 1917 года. Мы учились тогда в четвертом классе Арзамасского реального училища. Однажды на перемене Аркадий показал нам, своим товарищам, листок бумаги, исписанный какими-то странными, непонятными, труднопроизносимыми словами, и попросил нас прочесть, что там написано. Перемена кончилась, а мы так ничего и не смогли понять.

   После уроков Аркадий, очень довольный, улыбаясь, сказал нам, что изобрел свой собственный шифр и впредь будет им пользоваться для записи всего, что, кроме него, никто знать не должен.

   Известно, что Гайдар до последних дней своей жизни пользовался зашифрованными записями. В начале Отечественной войны, будучи военным корреспондентом, он говорил своим друзьям: «С дневниками советую быть поосторожней. Если ведете их—придумайте свой шифр. Все может случиться...» Несомненно, шифр детских лет был менее совершенным, менее сложным, чем шифр военных лет, но нам, его сверстникам, он и тогда казался очень таинственным и мудреным. Но когда я работал над найденным дневником, сравнительно легко удалось прочесть зашифрованные Аркадием строки.

   В связи с этим припомнились и отдельные эпизоды из нашей школьной жизни.

   Учился Аркадий хорошо. Был он сметливый, сообразительный ученик. Сохранились оценки его успеваемости за первую треть 1917/18 учебного года. Аркадий сам записал их в своем дневнике. По русскому языку и литературе, как всегда, пятерка. Был, правда, один предмет, по которому Аркадий часто получал двойки, а высшим баллом была тройка. Это рисование и черчение. Не было у него способностей к рисованию, ничего не поделаешь... Об этом он так написал в своей биографии: «Учился я неплохо. Слаб был только по чистописанию да по рисованию. В этих науках что-то слабоват я и до сих пор».

   Но однажды Аркадий решил участвовать в школьной художественной выставке. В конце октября 1917 года в реальном училище была организована выставка рисунков. Реалисты всех классов да и некоторые преподаватели приносили свои пейзажи, натюрморты, портреты на просмотр учителю рисования Роговицкому, а он отбирал лучшие для экспозиции. За несколько дней до открытия выставки Аркадий принес учителю свое «произведение».

— Что вы здесь, если можно так выразиться, изобразили?— спросил Роговицкий и, недовольно морщась, ткнул пальцем в рисунок Аркадия.— Ну-с, Голиков, отвечайте!

   На середине листа бумаги, закрашенного красной краской, было написано чернилами: «За свободу!» Преподаватель отказался поместить этот рисунок на выставке. Аркадий взял свой листок и, ничего не сказав, вышел из учительской. Каково же было наше удивление, когда в день открытия выставки мы увидели этот листок, прикрепленный кнопками к доске! Роговицкий, придя в школу и увидев рисунок, немедленно содрал его со стенда и доложил обо всем директору.

   Большинство преподавателей реального училища принадлежали к партии кадетов, другие симпатизировали им. О поступке Аркадия много говорили в учительской. 8 тот же день Голикова вызвал к себе директор. Иван Васильевич Смирнов был человеком строгим, требовательным. Преподавал он в старших классах математику. Было ему тогда около пятидесяти лет.

   К директору нельзя не идти... Аркадий постоял у директорского кабинета. Он заметно волновался, однако, поглубже вздохнув, взялся за массивную дверную ручку, постучал в дверь и вошел в комнату.

   Иван Васильевич сидел за столом и что-то писал. Увидев Аркадия, сказал:

—- Садитесь, Голиков!

   Аркадий сел, и, пока директор заканчивал свое письмо, Голиков рассматривал его усталое, уже морщинистое лицо, большую бороду, начинавшуюся прямо от ушей, золотые очки на носу, синий форменный сюртук с золотыми пуговицами. За этим занятием он немного успокоился.

   Иван Васильевич внимательно посмотрел на Аркадия и сказал:

— Знаете, что я хочу у вас спросить? Вот вы написали такие слова: «За свободу!», а что они, по-вашему, значат? Ведь теперь все говорят — за свободу. И кадеты за свободу. И меньшевики, и эсеры, и другие тоже за свободу. Только каждый понимает ее по-своему. Вот вы написали «За свободу!»— И директор достал из папки рисунок Аркадия.— Что, по-вашему, значат эти слова?

   Аркадий подумал, глубоко вздохнул и ответил:

— За свободу—значит без богатых и бедных, значит конец войне, голоду. За свободу—значит жить без лжи, все работают и никто друг другу не завидует.— Аркадий снова глубоко вздохнул и замолчал.

   Директор пристально глядел из-под очков на Аркадия, потом высморкался, тщательно и долго вытирал нос. Наконец сказал: «Можете идти, но больше чтоб этого не повторялось».

   Аркадий вышел из кабинета. А директор еще долго думал о том, откуда у этого четырнадцатилетнего мальчишки такие убеждения, смелые мысли, а главное — такая вера в свои слова. Сам он хотя и не разделял их, но понимал, что правда, будущее на стороне рабочих, что правда с Аркадием Голиковым. Ведь в это самое время революционная волна захлестнула всю страну, и каждый должен был сделать свой окончательный выбор.

   О происшедшем событии Аркадий 24 октября 1917 года изобретенным им шифром записал в дневнике: «емцемтимт лакофецхей», что означает: «инциндент Роговицкий».

   Аркадий тогда еще не знал, как правильно пишется это слово. Он зашифровывает: «инциндент» вместо «инцидент».

   В 1915 году в Арзамасе, впервые за всю его историю, был открыт кинотеатр. Он был очень мал, мест на сто двадцать. Владельцем кино был некто Рейст, крупный, толстый, с большой круглой головой и выдающимся далеко вперед животом человек. Родом он был из Швейцарии, но имел русское подданство. Свой собственный кинотеатр он тоже назвал «Рейст». Аркадий впоследствии в своих письмах будет часто вспоминать этот кинематограф.

   В «Рейсте» мы, школьники, да и большинство жителей Арзамаса впервые познакомились с молодым тогда еще искусством кино.

   Как-то, увидев фильм с погонями, драками и дуэлями, мы, реалисты, начали в школе драться друг с другом палками. На это уходили почти все перемены.

   Школьная администрация нашего увлечения, конечно, не поощряла, запрещая эти палочные бои. И вот однажды в дневнике Аркадия появилась запись: «Меня и Шнырева директор заметил, когда мы дрались на палках, и «базрор моз тонай», что означало: «и послал нас домой». Отправка из школы домой до конца уроков была наказанием. Вот почему Аркадий зашифровал эту запись.

   А когда Аркадий впервые в жизни решил выступить со своими стихами в школьной газете, то записал об этом 28 октября 1918 года в своем дневнике, куда заносил только caмoe важное, сокровенное. И тоже зашифровал: «Гадер любезад здегадфол «Со зфалатю», что означает: «Хотел написать стихотвор. «За свободу». А 29 октября он вновь помечает: «Пробовал написать в газету». Может быть, с этого дня следует исчислять начало его творческой, писательской биографии? Ведь уже в 1918 году его стихи и статьи начали появляться в арзамасской газете.

   Вот еще эпизод из нашей школьной жизни.

   Был у Аркадия единственный случай за все время учебы, когда он, первый ученик, получил по русскому языку единицу. Как же это произошло? За что Николай Николаевич Соколов поставил своему любимцу «кол»?

   Как обычно, начался урок. Была письменная. Каждому из нас надо было придумать пять предложений с причастным оборотом и пять с деепричастием.

   В то время с Аркадием рядом за партой сидел Леня.

   Аркадий быстро справился с заданием, закрыл тетрадь и занялся любимым делом — стихами.

   То ли Леня не выучил урока, то ли по другим причинам, но он просидел уже полчаса, а тетрадь его была еще чиста.

   Он шепотом обратился к Голикову:

— Покажи, как ты сделал...

— Возьми,— сказал ему Аркадий, подвинул свою тетрадь, а сам вновь углубился в свое занятие.

   Леня полностью, слово в слово, списал у Аркадия всю письменную работу.

   Прозвенел звонок. Николай Николаевич собрал тетради и ушел.

   На следующий урок учитель вошел в класс как-то по-особенному сосредоточенный и больше обычного подпрыгивал при ходьбе.

   Мы насторожились. Чувствовалось, что Николай Николаевич не в духе, но в чем дело, никто не знал.

   Он роздал всем тетради, называя каждому отметку. На столе осталось только две. Николай Николаевич взял их в руки и, волнуясь, сказал:

— Господа, вот тетради Аркадия и Леонида... В них слово в слово написано одно и то же. Этого не может быть. Ясно, что один из них списал у другого. Прошу сейчас же встать того, кто списал.

   Весь класс смотрел на первую парту слева, на которой сидели Аркадий и Леня.

   Аркадий, и без того розовощекий, стал красным как рак. Леня наоборот — побледнел как полотно.

— Ну, кто же списал?—повторил учитель.

   Оба молчали... Леня — от робости и малодушия, а Аркадий — не желая подвести товарища.

— Ставлю обоим по единице,— прозвучал в тишине голос учителя.

   Всем было ясно, кто у кого списал, прекрасно знал это и Соколов, но все молчали. Галчонок перешел к очередным занятиям.

   На этом история не кончилась.

   Назавтра Леня пришел в класс тише и бледнее обыкновенного. Николай Николаевич много говорил о ложном стыде, о настоящем товариществе, о чувстве справедливости и о мотивах, которые им руководили, когда обоим поставил по единице.

   В конце концов Николай Николаевич обещал назавтра дать возможность Лене еще раз самостоятельно написать работу и исправить свою отметку. Леня написал и получил четверку.

   Аркадий же исправил свою единицу через несколько дней следующим образом.

   На одном из ближайших уроков учитель неожиданно спросил:

— А кто из вас знает, как по-славянски называется неделя?

   Класс задумался. Многие просто не знали, некоторые ворошили в своей памяти когда-то знакомое слово...

— Так никто не знает?— еще раз спросил Галчонок.

— Я знаю,— сказал Аркадий.

— Как?

— Седмица,— уверенно произнес он.

— Правильно!— радостно воскликнул Галчонок и, подскочив к столу, добавил:— Ставлю Голикову пять.

   Внушительная пятерка появилась в клетке журнала против его фамилии.

   Интересно, что слово «седмица» можно было прочесть на каждом листке календаря. Несмотря на то что все мы почти ежедневно смотрели эти листки, никто его не запомнил.

   Николай Николаевич поставил Голикову пятерку за тонкую наблюдательность и память. Да к тому же он спешил исправить эту нелепую единицу.

   Записи Аркадия в дневнике позволяют вспомнить, на какие темы мы писали тогда сочинения.

   30 сентября 1917 года, например, было задание на тему: «Разница прозы и поэзии», через неделю тема: «Из школьной жизни», а 14 октября, в самый канун Великой Октябрьской социалистической революции, было задано домашнее сочинение на тему: «Поиски счастья».

   В феврале 1917 года было свергнуто царское самодержавие. Тогда же произошли события, которые помнятся до сих пор. У нас в классе шел урок немецкого языка. Вдруг открылась дверь, вошел заметно взволнованный инспектор Лебяжьев и, близко наклонившись к преподавательнице Эльзе Карловне, что-то прошептал ей на ухо. Эльза Карловна отошла к окну, а ее место у стола занял Дмитрий Николаевич. Он обратился к нам со словами:

— Господа! Вам предстоит выполнить одно поручение директора. Прошу вас всех одеться и построиться во дворе.

   Кто-то спросил:

— А в чем дело, Дмитрий Николаевич?

— Проходите во двор, там все узнаете. Только прошу не шуметь — в классах идут уроки.

   Ничего не понимая, но догадываясь, что происходит что-то очень важное, мы ринулись в раздевалку, надели шинели и вышли во двор. К нашему удивлению, там уже построились ученики первого класса.

   Больше никого. Мы недоумевали. Почему только наш третий и первый класс? В чем дело? Вскоре во двор вышли преподаватель физкультуры (фамилии его я не помню), Лебяжьев и еще несколько человек. Под команду нас повели по улице. Недоумение наше росло с каждой минутой. Я шагал рядом с Аркадием. Всем хотелось знать, что же будет дальше. Свернув за угол и пройдя немного по улице, мы увидели толпу. Возле дома, где жил исправник, слышался шум, неясные выкрики.

   Один подвыпивший мастеровой радостно нам сообщил:

— Сейчас будут арестовывать исправника.

   Мы подошли почти к самому дому. Дальше пройти было трудно.

— Пропустите реалистов,— громко сказал Лебяжьев.

   Передние расступились. Кое-как, с трудом, нарушив строй и порядок, нас провели во двор дома. У калитки стояли люди в гражданских костюмах, с красными бантами на груди. Мы все еще не понимали, зачем нас привели. Вскоре все стало ясно. Из дома вышел бывший исправник.

   Бледный, небритый, он испуганно поглядывал на улицу, где шумела толпа. Оттуда уже ясно слышались выкрики:

— В тюрьму его, в тюрьму!

— Правильно,— сказал мне Аркадий.— Давно пора в тюрьму!

— Прошу взяться за руки и образовать круг,— обратился Лебяжьев к первоклассникам.

Те послушно, ничего не понимая, взялись за руки.

— Теперь прошу то же сделать вас,— обратился он к нам.

Образовалось два замкнутых круга. Впереди — первоклассники, сзади — мы. Сопровождавшие исправника лица ввели его в центр круга. Мы уже начали кое-что понимать.

   Открылись ворота, и мы, не разнимая рук вышли на улицу. Толпа расступилась.

Исправник был недосягаем для толпы. При всей злобе и ненависти, накопившейся у народа, никто не разрывал цепи, состоявшей из детей.

   Расчет организаторов ареста исправника был прост и верен.

— Попил нашей кровушки, паразит проклятый!—слышалось из толпы.

   Мы медленно шли в нижнюю часть города по направлению к тюрьме. По пути нас встречали новые толпы народа с красными флагами. Когда мы вошли на базарную площадь и народу стало еще больше, Аркадий сказал:

— Не хочу я охранять эту сволочь! Давай, Адька, удерем!

— Давай,— согласился я.

   Разомкнув руки, мы втерлись в толпу и быстро выбрались из нее. В школу мы в тот день не пошли, а вечером рассказали все Галчонку.

   Он посмотрел на нас добрыми глазами и сказал:

— Молодцы!.. Жаль, что ушли только вы двое...

...Шла осень 1917 года. Люди нового века, новой эпохи искали свое счастье и упорно боролись за него.

   В октябре подуло свежим ветром с Невы. С пролетарской революцией пришло освобождение. Но появились новые большие трудности и большие заботы. Счастье было в том, чтобы бороться и побеждать. И в этой огромной всколыхнувшейся России жил четырнадцатилетний Аркадий Голиков, который тоже искал свое счастье. Он записывает в своем дневнике: «Труд есть единственно доступное человеку на земле и единственно достойное его счастье». Всей своей жизнью, своим творчеством доказал он, что это были не пустые слова, не просто красивая фраза, прочитанная им в детстве.

...6 октября 1917 года в четвертом классе Арзамасского реального училища после уроков никто не расходился. Последние дни носились слухи, что у нас будет избираться классный комитет. У старших ребят такие комитеты уже были.

   Сегодня нам, тринадцатилетним мальчикам, предстояло впервые в истории Арзамасского училища избрать свой орган самоуправления.

   В классе было шумно. Назывались и обсуждались фамилии кандидатов. Возникали споры, на задних партах началась легкая потасовка. В это время в класс вошел Николай Николаевич.

   Постепенно стихли голоса, и мы с нетерпением ждали, что нам скажет наш классный наставник. Он очень коротко объяснил, что революция освободила народ и что в реальном училище ученики тоже будут сами решать некоторые вопросы своей школьной жизни. Он сказал, что выборы должны быть проведены организованно, спокойно и что он будет помогать комитету в работе. Комитет надо избрать из пяти человек, причем тот, кто получит наибольшее количество голосов, будет старшим. Затем он попросил называть кандидатов. Вот тут-то и началось! Мы снова загалдели, стараясь перекричать друг друга, называя делегатов в свой первый выборный орган. Среди шума и ора наиболее настойчиво повторялись две фамилии: Голиков и Доброхотов.

   Аркадий Голиков, любимец класса, выдумщик и затейник, справедливый человек, классный поэт, был первым кандидатом в комитет. Борис Доброхотов, пожалуй, самый сильный в классе, был сыном арзамасского попа. Сидел он всегда на самой задней парте, нелюдимый и угрюмый.

   Соколов постучал ладонью по столу и попросил тишины. Он записал на классной доске фамилии кандидатов и прочел их нам. После этого роздал каждому по листочку бумаги и попросил вписать пять фамилий тех ребят, которых мы хотели бы избрать в комитет. В классе стало тихо. Каждый из нас старательно вписывал фамилии, закрывая грудью и рукалли свой листок. Ведь это были первые в нашей жизни свободные, равные и тайные выборы!.. Мы голосовали!.. Записки мы отдали учителю. Он, не выходя из класса, за преподавательским столом, подсчитал итоги и объявил их.

   Больше всех голосов получил Аркадий Голиков — 20 из 34. Доброхотов — 14. Были избраны и еще три наших товарища.

   В этот же день Аркадий Голиков записывает в своем дневнике: «Выбрали после уроков в комитет». На следующий день, 7 октября 1917 года, появляется новая запись: «Первое собрание комитета у Николая Николаевича...» А 17 октября 1917 года Аркадий пишет письмо своему отцу на фронт:

«В ученье я уже давно втянулся, и классная жизнь идет у нас своим чередом. Я еще тебе не писал, что я выбран в комитет и получил большинство голосов (20). Наш комитет состоит из пяти членов. Комитет у нас работает довольно много. Много вынесено резолюций, которые выполняются классом довольно охотно. Наш комитет без председателя, но самую высшую должность, а именно делегат в различные учреждения, занимаю я».

   Аркадий был горд тем доверием, которое ему оказали товарищи, счастлив, что комитет работает хорошо, что сам он не сидит сложа руки, и не скрывал этого от отца.

   Какие же вопросы решал комитет? Что ломалось нашими еще детскими руками в старой бюрократической школе?

   В дневнике и письмах Гайдара есть строки, из которых можно составить приблизительный перечень того, чем занимался комитет. И я буду рассказывать сейчас только о том, что записано лично Аркадием, и только то, что я хорошо запомнил из тех дальних детских лет.

   Записи, сделанные рукой Голикова,— это в первую очередь его собственная энергия, труд, его энтузиазм. Ведь Аркадий был вожаком школьного комитета, и без его участия не решался ни один вопрос. А решения комитета делались обязательными для нас, учеников. Выполнялись они и администрацией школы.

   Вот что записано в дневнике на одной из его первых страниц:

   «Понедельное дежурство по классу в алфавитном порядке. Дежурный не отвечает за поломки и повреждения классного имущества, случившиеся после урокоз».

   Это было, кажется, одно из первых решений комитета. Каждый из нас на неделю становился дежурным по классу. Мы отвечали за чистоту в классе, за тишину и порядок во время уроков, за чистую доску, наличие мокрой тряпки и мела. Было много и других мелких обязанностей у дежурного. Каждый из нас охотно дежурил.

   Ежедневно перед уроками в большом зале реального училища был молебен, на котором присутствовали ученики всех классов и преподаватели. А вот 27 сентября 1917 года Аркадий записывает: «Общая молитва отменена». В тот же день Аркадий пишет: «Запись уроков в балльник необязательна». Балльником у нас назывался дневник. Существовал порядок, что ученики должны записывать туда все, что задано к следующим урокам, по каждому предмету. Наверное, это было нужно, но тогда мы полагались на свою память, на полную самостоятельность и освобождались от лишних, как нам казалось, обязанностей.

7 октября 1917 года записано:

   «Вопросы об отсутствующих. Вопросы о досуге и развлечениях». Было установлено, чтобы ученик, пропустивший занятия, сам объяснял причину своего отсутствия в специальном классно/л журнале. Раньше в этих случаях требовалась записка от родителей.

   Много мы говорили о внешкольной работе, о развитии школьной самодеятельности. Аркадий принимал в решении этих вопросов самое деятельное участие. Он и сам часто играл в школьных спектаклях. Из его записной книжки мы узнаем, что 26 декабря 1917 года он «играл главного гусара из комедии Гоголя «Игроки», а 2 января 1918 года запись: «Я играю чиновника». Трудно установить, в какой пьесе он тогда участвовал, да это и неважно. Не только школьными спектаклями увлекался Аркадий. Ходил он и на лыжах, катался на коньках, играл в шахматы, ходил вместе с нами на школьные вечера в женскую гимназию (тогда мы учились с девочками раздельно). Он был веселым, общительным товарищем.

   Наиболее беспокойно вели себя ученики на уроках истории и французского языка.

   Преподаватель истории Пронин был самым скучным человеком и педагогом в школе. Монотонно, тихим голосом, разнодушно излагал он историю древних царей и их войн. На его уроках было всегда очень шумно. Он никого не останавливал, не делал замечаний. Отбубнит, бывало, и уйдет. Это был тихий, одинокий холостяк, неудачник в жизни. После Октябрьской революции он купил старую лошадь и стал извозничать. В своей повести «Школа» Гайдар вспомнил нашего учителя истории, который как-то отвез его в своих санях на вокзал.

   Не менее шумным был и урок французского языка. Преподавала его нам старая дева лет пятидесяти, всегда в черном платье с белым воротничком, с золотой цепочкой на шее и часами на груди. Была она очень строгая. На ее уроках всегда кто-нибудь стоял в углу, а то и в двух сразу. Эту учительницу за высокомерное к ним отношение ученики недолюбливали. И чем строже она была, тем меньше порядка было на уроках. В своей повести «Школа» Аркадий Гайдар вспоминает эту преподавательницу. Он дал ей прозвище «мадам Карбо», что значит «мадам ворона». Мы ее действительно так и звали. Вся в черном, немного горбоносая, картавящая, она очень напоминала ворону.

   Хоть и недолюбливал Аркадий учительницу, но французский язык любил. Его мать, Наталия Аркадьевна, свободно владела этим языком, учила и Аркадия и дочерей — Наташу, Олю и Катю — разговаривать по-французски. А в записной книжке Аркадия было около десятка пословиц на французском, английском и немецком языках.

   И, наконец, самым шумным уроком был, как он тогда назывался, закон божий. Преподавал его нам отец Иван. В повести «Школа» Гайдар назвал этого священника отцом Геннадием. Удивительно точно описана его внешность. К этому его облику, так мастерски созданному бывшим учеником реального училища, а впоследствии писателем Аркадием Гайдаром, буквально нечего добавить. «Лица его из-за бороды и бровей не было видно вовсе, был он тучен, и для того, чтобы повернуть голову назад, ему приходилось оборачиваться всем туловищем, ибо шеи у него не было видно вовсе. Его любили у нас. На его уроках можно было заниматься чем угодно: играть в карты, рисовать, положить перед собой на парту вместо Ветхого завета запрещенного Ната Пинкертона или Шерлока Холмса, потому что отец Геннадий был близорук».

   И вот классный комитет выносит решение, которое Аркадий записывает в дневнике:

«16 октября 1917 года. Комитет постановил требовать от учеников полнейшего спокойствия на всех уроках. Главное на французском, законе и истории».

   Однако интерес к житию святых и божественным легендам неуклонно падал. Вскоре посещать этот предмет разрешили только желающим. Аркадий с радостью записывает в феврале 1918 года: «Добровольческое посещение уроков закона божьего».

   Затем школьный комитет, а за ним и классные комитеты обсуждали вопрос об организации школьного и классных литературных журналов.

   У Аркадия в дневнике появляется следующая запись: «20 февраля 1918 года — собрание редакционной комиссии общешкольной», а 24 февраля того же года: «Собрание по вопросу обзаведения класса своим журналом».

   В записной книжке Аркадия сохранилось четверостишие, которое он сочинил к выходу первого номера классного журнала. Ему хочется привлечь к участию в нем как можно больше учеников. Он пишет:
   Аркадий посещал заседания редакционной комиссии, организовал классный журнал, был избран его редактором, много писал и в классный и общешкольный журнал и в городскую газету.

   Вот где надо, по-видимому, искать начало его журналистской деятельности.

   В одном из своих писем к отцу на фронт Аркадий сообщает, что учеников теперь не оставляют без обеда. Сейчас об этом способе наказания уже почти никто и не помнит. Читают наши ребята «Кондуит и Швамбранию» Льва Кассиля и не понимают, как по шесть часов сидел в школе без обеда Степка Атлантида за вышитый воротничок рубашки или за то, что появился на улице один, без сопровождения взрослых, после селли часов вечера. Но это не выдумки. Так было на самом деле. Учитель мог оставить ученика без обеда за любую выходку, небольшую провинность. После уроков, когда все уходили домой, провинившиеся должны были оставаться в школе. Не раз за шалости сидели без обеда и Аркадий Голиков, и другие ученики нашего класса, и я сам.

   Мы должны были сидеть в классе или на скамье в вестибюле школы, возле школьного швейцара Ивана. Каждый день по нескольку учеников из разных классов сидело на этой широкой темно-коричневой скамье. Мимо нас проходили товарищи, спешившие домой, и преподаватели, окончившие занятия. Чувствовали мы себя на этой скамье неловко и предпочитали хоть и в одиночку, но сидеть в классе. Конечно, каждый из нас, придя домой, обедал, но так как наши опоздания были заметны родителям, то и дома нам еще дополнительно доставалось. Вот этот-то способ наказания, к большой нашей радости, в феврале 1918 года и был отменен.

   Много решений принимали в те годы школьный и классные комитеты. Может быть, кое-что из того, что мы тогда решили, было поспешным и не совсем педагогичным, но это уж за счет нашего задора, свободолюбия, возраста, наконец. Потом, когда советская школа окрепла, все встало на свои места.

   В одном из своих писем к отцу на фронт Аркадий писал:.

«Наш комитет требует от класса беспрекословного подчинения и доверия ему. Пишу я тебе об этом, надеясь, что тебе интересно знать, каковы наши первые организации. Ведь у вас полковые комитеты — не диво; там все взрослые, между тем как у нас все еще только ученики IV класса».

   Письма на фронт шли долго и не всегда доходили до тех, кому они были написаны, но еще реже их удавалось получать оттуда.

   Аркадию очень недоставало отца, он тосковал по нему. Еще будучи учеником первого класса, он попытался убежать к отцу на фронт.

   Это было глубокой осенью 1914 года. Отец Аркадия, Петр Исидорович, несколько месяцев назад был мобилизован в царскую армию и воевал на русско-германском фронте.

   Время приближалось к полуночи. Спит мама, спят сестренки— Наташа, Оля и Катя. Иногда ветер тихонько постучит в окно ветками дерева, за ними проглядывает краешек луны. Издалека доносится собачий лай. Тихо. Аркаша лежит, подперев голову руками. Ему не спится. Он уже пробовал считать и до ста, и до двухсот—сон не приходит. До этого он долго читал, но не заснул. Он думает об отце. Все на свете, кажется, отдал бы, только бы увидеть его живым и невредимым, только бы прижаться к его жесткой щеке...

   Но как же все-таки повидать отца? Он много и упорно об этом думал последнее время. Отец на фронте. Представление о войне у Аркадия довольно смутное, неясное. Он знал, что там сражаются, убивают, оттуда привозят раненых и пленных, но главное — это то, что там сейчас его отец. Аркадий уверен, что если он доберется до фронта, то непременно разыщет отца. Среди ночи он принимает решение отправиться на фронт завтра же. И, успокоившись, засыпает.

   А наутро Аркадий не явился в школу.

   Мы, его товарищи, подумали, что он заболел. Однако в первый же день его отсутствия у некоторых из нас побывала его мать, Наталия Аркадьевна, и старшая сестренка Наташа. Они разыскивали пропавшего Аркадия.

   Я хорошо помню, как поздно вечером у нас дома раздался звонок. Это Наталия Аркадьевна и Наташа обходили друзей и товарищей Аркадия, у которых он мог бы поздно засидеться или заночевать.

   У нас его не было. Встревоженные, с заплаканными глазами, они ушли. Заявили в полицию.

   А через два-три дня его нашли на одной из небольших станций, недалеко от Арзамаса.

   Когда через несколько дней он появился в школе, мы очень просили его рассказать об этом побеге. Аркадий отмалчивался, а когда мы ему очень надоели, показал нам кулак, чтобы не приставали.

   И все-таки в наших глазах он был герой. Шутка сказать — собраться и уехать на войну! А то, что поймали, так он в этом не виноват...

   А вот что об этом пишет Аркадий Гайдар в своей «Обыкновенной биографии в необыкновенное время»:

«Я только что поступил в первый класс реального училища. Через месяц я сбежал пешком к отцу на фронт. На фронт я, конечно, не попал и был задержан на станции Кудьма, в 20 верстах от своего города. Когда меня, усталого и голодного, задержали, то я и сам был рад, потому что на фронт мне уже не хотелось, а сильно хотелось домой, но самому вернуться было стыдно».

   Когда он писал свою книгу «Тимур и его команда», он вновь вспомнил о своем побеге на фронт. Один из героев повести, Коля Колокольчиков, собрался убежать в Красную Армию, а Тимур ему и говорит: «Нельзя. Это затея совсем пустая». И на вопрос Коли: «А почему же раньше мальчишки всегда на фронт бегали?»—отвечает: «То раньше! А теперь крепко-накрепко всем начальникам и командирам приказано гнать оттуда нашего брата по шее».

   Итак, побег на фронт не удался. Основной и почти единственной связью с отцом были письма. Аркадий часто писал их отцу, на войну. Туда, где люди ютились в старых землянках и прятались от вражеской пули в маленьких тесных окопах. Туда, где не прекращалась ружейная канонада, где по ночам взлетали осветительные ракеты, а из-за черного дыма часто не видно было солнца. И где люди убивали друг друга. Об этом он уже знал от отца, от раненых, от пленных, из книг и газет. Все это называлось одним словом — война. Самым достоверным источником были письма отца. Но их было немного...

   А однажды, совсем неожиданно, вечером, когда уже стемнело, в дверь дома, где жил Аркадий, кто-то постучал. Это был отец Аркадия — Петр Исидорович Голиков. Его отпустили на короткий срок, на побывку домой с германского фронта.

   Отец и сын встретились...

   Отец с первых дней революции был большевиком. Петр Исидорович понимал, что с сыном можно и нужно разговаривать, как со взрослым, что ему можно рассказать всю правду о революции, о рабочем классе, о большевиках, о Ленине, о войне.

   С крыш летела капель. Весенний воздух кружил голову. Отец и сын шагали по теплой, тающей земле, по затопленным водой тропинкам перелеска, по плохо вымощенным улицам Арзамаса. И Аркадий был полон счастья оттого, что отец жив, что он рядом с ним и что он говорит с ним о больших, важных делах, как со взрослым, и оттого, что пришла весна...

   Петр Исидорович рассказывал. Много интересного услышал тринадцатилетний Аркадий от отца. Затаив дыхание жадно впитывал он в себя каждое слово своего самого большого друга. Но он не только слушал. Много вопросов задавал он отцу, а тот терпеливо и подробно отвечал сыну.

   Отпуск пролетел быстро. Петр Исидорович вновь уехал на фронт, а вдогонку ему полетело письмо:

«Милый папочка! Как хорошо у нас сейчас светит солнышко, все зелено, весело. Цветет черемуха, так хорошо, хорошо!

   И мне невольно вспоминаются наши прогулки. Все так приютилось в моих воспоминаниях. Передо мной букет черемухи, мне так жаль, что у тебя, должно быть, ее нет.

   Мне сейчас ужасно хочется куда-нибудь ехать далеко-далеко, чтобы поезд уносил меня подальше туда за тобой, по той же линии, где ехал ты, с того вокзала, где я так горько плакал».

   И дальше:

«Помню, когда рота остановилась, я залез на гору и смотрел на тебя и сдерживал слезы. «Неужели?..— пронеслось в голове.— Неужели?—подумал я.— Неужели его могут убить?» Точно сдавленный, рыдающий стон вырвался у меня... А поезд уходил все дальше и дальше... Мерно стукал он по рельсам, и отрывалось от души что-то и уносилось вдаль за поездом, к нему — милому, дорогому. Это один отрывок из дневника моей души. Пиши, дорогой».

   Сколько теплоты, сколько искренней любви к самому близкому, дорогому другу, отцу!

   Аркадий сознавал грандиозность происходящих событий. Он понимал, что создается новая, большая, красивая и счастливая жизнь. Он пишет отцу: «Цветет черемуха, цветут цветы. Расцветает великий, красивый цветок свободной России».

   Вот почему в его письме слышится протест против войны, против бесцельной и ненужной гибели людей на этой войне. Он пишет дальше: «Все, кажется, должно бы цвести, а не умирать, как умирают там, на войне».

   Аркадий записывал в дневнике об отправленных письмах к отцу и полученных от него. Это единственный адресат, о котором упоминается в записях. И не только письма, но любая весточка от отца в тот же день фиксировалась в дневнике.

   Вот одна запись:

«25/Х 1917 г. Приезжал Кузьма Васильевич от папы. Был у нас от 8 до 1 часу дня. Много рассказывал о папе и наконец уехал, дав обещание заехать на обратном пути за посылкой. Написал папе письмо и послал его».

   Спустя месяц Аркадий, прибежав из школы домой, увидел, что за столом сидит Кузьма Васильевич и пьет чай. Милый, долгожданный Кузьма Васильевич!.. Аркадий отдал ему для отца много писем, тетрадь со стихами, а главное — заставил гостя подробно рассказывать все, что тот знал об отце.

   Приходили письма, заходили иногда, по просьбе отца, люди, проезжавшие через Арзамас, но это только ненадолго успокаивало, снимало тоску по самому близкому и родному человеку.

   После Октябрьской революции Петр Исидорович Голиков был назначен полковым комиссаром 11-го Сибирского пехотного полка, который дислоцировался в Риге.

   Аркадий продолжает переписку с отцом, адресуя свои письма в Ригу. Об этом в его записной книжке имеются специальные пометки. К сожалению, Аркадий редко ставил на письмах даты, поэтому трудно точно установить, когда они написаны. Вот почему о сроках написания некоторых его писем можно судить только по их содержанию и только приблизительно их устанавливать.

   Из Риги полк был переведен в Сибирь, на Восточный фронт, и временно стоял в Пензе. Аркадий воспользовался этим обстоятельством и поехал туда повидаться с отцом.

   Вот опять строки из дневника Аркадия:

«22 марта 1918 года поехал к папе в Пензу», а через день еще одна запись: «Приехал в Пензу. Был вечером в народном доме. «Старческая любовь».

   За этими скупыми строчками стоят двенадцать счастливых дней. Вместе с отцом они были на скучном спектакле «Старческая любовь», но они были рядом, а это самое главное. И отец водил его на солдатские митинги, где выступал и сам.; Повсюду они были вместе. А потом Аркадий вернулся в Арзамас. И снова мы увидели его в классе, на уроках.

   Февральская буржуазно-демократическая и Великая Октябрьская социалистическая революции. Знакомство с большевиками. Первое боевое оружие. Защита Арзамаса от бело-гвардейщины (1917—1918 годы) чень рано у 
Аркадия появился интерес к войне, к военным людям. Он часто бывал у раненых солдат в лазаретах — читал им книги и газеты. От них много узнавал Аркадий. Жадно слушал он их рассказы о тяжелой боевой, окопной жизни, о ненужности и несправедливости этой бойни, в которой гибло так много народа. Доверительно делились они с ним своими думами о близких и родных, оставленных ими в городах, селах и деревнях. Аркадий вместе с ними ненавидел войну и страдания, которые она приносит.

   А через город на фронт маршировали все новые и новые солдатские роты.

   Иногда Аркадий со своими товарищами, а чаще один уходил на вокзал и часами смотрел на проходящие через арзамасский вокзал эшелоны с солдатами.

   Бывал Аркадий и у военнопленных австрийцев. Их бараки находились на окраине города, возле перелеска. Они любили, когда Аркадий приходил к ним, читал газеты и рассказывал о событиях на фронте. Кое-кто из пленных понимал по-русски и переводил другим. Впечатлений было много.

   С завистью смотрел Аркадий на людей, вооруженных винтовками или револьверами. Он мечтал иметь свое оружие, настоящее, с патронами, чтобы и стреляло по-настоящему. И нужно оно было ему не для игр, не для того, чтобы похвастаться перед товарищами, а совсем, совсем для другого. А для чего — об этом будет рассказано чуть позже... Только где его взять? И Аркадий решил попросить отца. Просьба была наивной, невыполнимой, но лучше прочтем письмо:

«Здравствуй, дорогой папочка!

Ты пишешь, что от меня ты не получал писем. Жаль. Я тебе два послал. Я смотрю, что ты мне не отвечаешь в своих письмах на мои вопросы. Видно, письма задерживаются. Так досадно мне. Я тебя спрашивал, какая у вас погода. Видал ли ты аэроплан и вообще про войну.

Папочка! Я знаю, что некоторые присылают винтовки с фронта в подарок кому-нибудь. Как это делается? Может, можно как-нибудь и мне прислать. Уж очень мне хочется, чтобы что-нибудь на память о войне осталось.

Крепко целую.

Полковник Аркадий Голиков».

   Обратите внимание на шутливую подпись: «Полковник Аркадий Голиков». Через три с половиной года, в семнадцать лет, Голиков на самом деле стал командиром полка.

   Я часто думаю вот о чем. Вокруг нас была та же война, те же пленные, те же раненые. Мы были ровесниками Аркадия. И мы, в общем-то, понимали, что вершатся великие дела и события, однако глубоко размышлять по поводу них, а тем более участвовать в них самим, как это делал Аркадий, нам и в голову не приходило. Почему же он понял то, что было непонятно нам, и сразу же определил свое активное место в новой жизни? Почему? Может быть, это тоже дар, тоже талант?

   Конечно, в четырнадцать лет Аркадию не все было ясно до конца. Но он хотел все знать, стремился вникнуть в самую суть событий. Он учился в большой революционной школе.

   В Арзамасе еще задолго до революционных событий жили под надзором полиции в ссылке за политическую деятельность две профессиональные революционерки: Мария Валериановна Гоппиус и Софья Федоровна Шер. Они были первыми в нашем городе пропагандистами идей Маркса и Ленина. Вокруг них формировался тот небольшой отряд революционеров-большевиков, которые к началу революционных боев возглавили Советскую власть в Арзамасе. Мать Аркадия, Наталия Аркадьевна, тоже в самом начале Октябрьской рево-ции вступила в партию большевиков. Стал членом партии и Николай Николаевич Соколов, наш преподаватель русского языка и литературы. Несколько учеников старших классов нашего училища также встали в партийные ряды.

   Аркадий всегда с ними, всегда возле них. И дома, и в школе, и везде, везде, где бы он ни был...

   Он постоянно ощущал заботу и внимание старших товарищей и друзей. Он учился у них революционной правде, боевой вьідержке и беззаветному служению делу Ленина.

   Я хорошо знал всех этих товарищей, особенно Марию Валериановну Гоппиус и Софью Федоровну Шер. В 1950 году я вновь повидал их. М. В. Гоппиус тогда жила в Москве, а С. Ф. Шер в Арзамасе. Они помнили Аркадия Голикова и рассказали мне то, что осталось в их памяти об арзамасской жизни в те боевые, суровые военные годы. Часть записанного тогда с их слов вошло и в эту книгу.

...Еще за несколько месяцев до октября 1917 года Аркадий ходил на собрания большевиков. Ходил он и на митинги, устраиваемые кадетами, меньшевиками, эсерами. Он слушал всех, а душой, мыслями целиком отдался большевикам.

   Однажды летом 1917 года меньшевики организовали митинг в помещении городского клуба.

   В назначенный час небольшой зал, вмещавший около трехсот человек, был заполнен арзамасскими обывателялли, выздоравливающими солдатами из госпиталя и небольшим количеством рабочих и крестьян из близлежащих сел.

   Большевики, зная об этом митинге, решили выступить на нем, рассказать о настоящей правде, о подлинной революции, о единственной партии, способной привести рабочий класс к победе.

   В клуб направилась группа большевиков. С ними пришел и Аркадий.

   Когда большевики вошли в зал, на сцене выступал адвокат, один из вожаков арзамасских меньшевиков. Он говорил о необходимости продолжения войны до победного конца, он говорил о наступившем «рае» на земле. По его словам выходило, что Февральская буржуазно-демократическая революция и есть тот предел, к которому может стремиться человечество. И много чего еще говорил он тогда.

   После него попросил слово большевик Николай Николаевич Соколов, наш учитель и большой друг Аркадия. Твердым, уверенным голосом Николай Николаевич бросал в зал горячие призывы. «Прекратить смертоубийственную войну!», «Мир — хижинам, война — дворцам»—вот какие были тогда лозунги большевиков. Говорил он коротко, но очень ярко, убедительно.

   Когда он кончил, из зала раздались возгласы:

— Правильно! Долой войну! Долой буржуев! Да здравствует власть рабочих!

   Тревожно зазвонил колокольчик в руках председателя. А на сцене уже появилась невысокая женщина, которую знал весь городок. Это была Мария Валериановна Гоппиус. Ее простые, убедительные слова доходили до самого сердца и глубоко волновали слушателя.

   Не один раз ее выступление прерывалось аплодисментами, не один раз испуганно звучал колокольчик в руках председателя-меньшевика.

   Когда она спускалась со сцены в зал, ее провожали громкими аплодисментами и возгласами:

— Долой буржуев! Долой войну! Долой меньшевиков!

   Один выступающий сменял другого. Меньшевики бросили в атаку своих лучших ораторов.

   И вот тогда на сцене появился мальчик и детским, но твердым голосом, обратившись к председателю, сказал:

— Прошу дать мне слово.

   Это был Голиков. В зале раздались изумленные восклицания, многие не знали Аркадия. Большевики, с которыми он пришел, и рабочие, которые не один раз видели его у себя на фабрике, начали аплодировать ему, хотя он не промолвил еще ни одного слова.

— Товарищи!—начал Аркадий.— У меня на фронте отец. Я часто переписываюсь с ним. В одном из последних писем он пишет мне, что солдаты не хотят воевать, солдаты не желают умирать за буржуев, солдаты хотят мирной жизни, возвращения к своим семьям, к работе, к труду. Ради чего, я вас спрашиваю, они воюют?.. Я не хочу, чтобы мой отец умирал за буржуев. А кто из вас хочет?

   В зале была непривычная для митинга тишина.

   Каждое звонкое слово Аркадия волновало. Так искренни, из самой глубины сердца были слова этого мальчугана.

— Товарищи! Долой войну! Долой буржуев! Да здравствуют большевики!—подняв руку вверх, прокричал в зал Аркадий.

   Бурными аплодисментами был подхвачен этот призыв, и кто-то из зала крикнул:

— Что мы тут собрались слушать этих меньшевиков! Пошли по домам!

   Несколько человек направились к выходу, а за ними еще и еще... Так был сорван митинг, организованный меньшевиками.

   Рабочие, уходя с митинга, говорили:

— Вот это да!.. Вот это парень!

— А как правильно он говорил!

— Наш это человек, свой парень! Хороший большевик вырастет!

   Много поручений большевистской организации, посильных для своего возраста, выполнял Аркадий: раздавал листовки, призывающие голосовать за большевиков, дежурил в райсовете, переносил присланное большевикам из Нижнего Новгорода оружие с почты в специальные места. И много других поручений давалось тогда Аркадию. Старшие называли его вестовым революции.

   Вот что рассказала мне Софья Федоровна Шер. Она была тогда комиссаром почты и телеграфа. Это позволяло большевикам, с одной стороны, держать под контролем всю переписку и посылки контрреволюционным организациям, которых тогда было еще много, а с другой — давало возможность получать оружие и боеприпасы. Но с почты их надо было тут же переносить в специальные места, где они бы до поры до времени хранились в безопасности. Враги тоже не дремали. Они очень досадовали, что связь находится в руках большевиков, и следили за всем, что происходит на почте и телеграфе, через своих людей, там работавших. Вот почему Аркадию, который не был у них на подозрении, давались эти поручения.

   Буржуазные партии усиленно готовились к Учредительному собранию. Все заборы города были оклеены лозунгами и воззваниями различных партий, призывавших население голосовать за них.

   Об этом Голиков 24 ноября 1917 года записал: «Масса листовок раздавалась с кадетскими прокламациями».

   Реальное училище было штабом партии кадетов. Вся учительская была полна тюками с лозунгами и воззваниями этой партии.

   Детей купцов, торговцев инспектор вызвал к себе в кабинет, вручил каждому по пачке агитационных листовок и приказал раздать их среди жителей города.

   Реалистов в те дни можно было видеть на базаре, в торговых рядах, в городском саду, на улицах... Они вручали листовки почти каждому встречному. Рабочие этих листовок не брали, да рабочим их и не давали.

   Аркадий забирал этих кадетских листовок больше всех, по нескольку раз в день возвращался в учительскую, и, весь красный, потный от бега и тяжести, вновь и вновь уносил с собой тяжелые кипы листовок.

   Инспектор училища не мог не нарадоваться усердию Аркадия. Он не знал, чго все листовки Аркадий приносил в сарай дома, где жила старая большевичка Гоппиус, а там их сжигали.

   В эти же дни произошло еще одно событие, о котором хочется рассказать.

   Ежегодно на летние каникулы приезжал в Арзамас из Петербурга воспитанник кадетского корпуса Костя, сын разорившегося помещика-дворянина, наш ровесник, стройный и сильный юноша. Он гостил летом у своей тетки. Ходил он по улицам Арзамаса в красивой кадетской форме, в лихо заломленной фуражке с черным лакированным козырьком и задирал проходивших мимо мальчишек и девчонок.

   Дружил он с сыном исправника, тоже кадетом, и оба чувствовали себя полными хозяевами на улицах нашего городка. Придирались они обычно к тем, кто был слабее их; могли остановить на улице и ни за что ударить по лицу, оскорбить нецензурными словами. Держались очень высокомерно, задиристо, не давали проходу. Больше всего доставалось от них реалистам младших классов. Особенно отличался Константин, Костя-кадет, как мы его прозвали. Когда он летом появлялся в городе, многие ребята предпочитали в одиночку ему на глаза не попадаться.

   Аркадий давно ненавидел его. После Февральской революции Костя-кадет не стал скромнее. Он был такой же нахальный, как и прежде.

   Однажды летом 1917 года Аркадий шел по улице вместе с Николаем Николаевичем Соколовым. Они о чем-то говорили. Вдруг из-за угла появился Костя-кадет и прошел мимо них.

— Вот еще один гад,— показав на него, сказал Аркадий, словно продолжал разговор с Галчонком.

   Это было сказано прямо, в упор. Костя-кадет побледнел, сжал зубы от злости, но, остановившись только на миг, пошел дальше.

   Вечером несколько ребят, в том числе и Аркадий, пошли в городской сад смотреть кино на открытом воздухе. В ожидании сеанса мы прогуливались по саду и на повороте одной из дальних аллей сада нос к носу столкнулись с Костей-кадетом. Он шел прямо на нас. Поравнявшись с Аркадием, он остановился и, стиснув зубы, проговорил:

— А ну, повтори, что ты раньше сказал!

— Я сказал, что ты гад,— спокойно повторил Аркаша.

   Мы не успели опомниться, как Костя-кадет сильно ударил Аркадия по лицу кулаком. Нас было четверо. Мы бросились на Костю-кадета.

Аркадий строго сказал:

— Оставьте, ребята, я один,— и крепким ударом кулака сбил его с ног.

   Костя-кадет сообразил, что при данных обстоятельствах затевать драку ему невыгодно, поднялся с земли и, злобно ругаясь, пошел мимо нас к центру сада.

— Это еще не все! Лучше не попадайся. Скоро всем вам конец будет!— крикнул ему вслед Аркадий.

   Вскоре состоялась их следующая встреча.

   В один из осенних дней октября 1917 года Голиков подошел к кино с большой пачкой листовок, призывавших граждан отдать свои голоса за список № 7. Это были листовки большевиков. Аркадию было поручено раздать их гражданам города.

   Когда он проходил мимо входа в кино, дверь открылась, и оттуда вышел Костя-кадет с пачкой листовок. Они столкнулись нос к носу.

— За кого агитируешь, гад?—спросил Аркадий.

   Вместо ответа Костя-кадет свободной рукой вырвал из рук Аркадия листовки и бросил их на землю.

— За большевиков агитируешь, собака’—сквозь зубы прошипел он и с силой толкнул Голикова.

   Аркадий устоял на ногах. Быстро поднял он свои листовки, положил их на крыльцо кинотеатра, затем повернулся и, не дав опомниться Косте-кадету, нанес ему несколько сильных ударов в лицо. Костя-кадет упал, листовки, оставшиеся у него, разлетелись, а Аркадий, бережно собрав свой груз, показал кулак и сказал:

— Скоро до вас доберемся, до гадов! Немного осталось...

   Аркадий решительно открыл дверь в кино и оказался в хорошо знакомом, небольшом, ярко освещенном фойе. На каждом свободном стуле и в руках у публики были листовки, розданные Костей-кадетом. Рабочие в кино тогда почти не ходили. Вся публика состояла из представителей местной интеллигенции, торговцев и обывателей.

   Аркадий смело пошел среди рядов стульев и начал вручать свои листовки. Их не брали. Их боялись, они словно жгли руки. Некоторые отворачивались, другие открыто заявляли, что голосовать за большевиков не собираются. Кто-то предложил выбросить из кино этого мальчишку. Появился сам Рейст. Вежливо, но настойчиво, он попросил юношу покинуть зал. Аркадий возразил. Он говорил о свободе агитации, о праве всех партий на предвыборную работу. Неизвестно, чем бы это кончилось. Выручил звонок, возвещающий начало следующего сеанса. Публика пошла в зрительный зал и разместилась по своим местам. Рейст оставил Голикова в покое, полагая, что с началом сеанса инцидент сам собой кончится.

   В кино всегда бывает такой момент, когда публика уже сидит на местах, а свет в зале еще горит, чтобы затем погаснуть и дать место лучам проекционного аппарата. И вот в тот момент, когда все уселись и через минуту-другую должен был погаснуть свет, в центральную дверь вбежал Аркадий и, громко крикнув: «Да здравствует партия большевиков!»— бросил две пачки листовок в обе стороны зала.

   Свет погас. Начался сеанс. В темноте арзамасские обыватели осторожно, воровски, как бы не увидели соседи, прятали листовки по карманам, чтобы дома, закрыв поплотнее ставни, все-таки прочитать их.

   Аркадий, довольный, вышел из кино. Кости-кадета и след простыл, только валявшиеся на тротуаре и мостовой листовки кадетской партии напоминали о недавней схватке двух молодых людей, двух классовых врагов.

   Нет сомнения, что Костя-кадет — прообраз описанного Гайдаром в повести «Школа» воспитанника кадетского корпуса имени графа Аракчеева Юрия Ваальда.

   Софья Шер рассказала о том, как летом 1917 года она и Мария Гоппиус пошли на войлочную фабрику побеседовать с рабочими. Когда они вошли во двор, хозяин фабрики спустил на них двух огромных цепных псов.

— Забудьте сюда дорогу, большевики проклятые!— кричал он.

   Едва добежав до ворот, Шер и Гоппиус успели перед самым носом собак закрыть их. Пришлось уйти. На обратном пути они случайно встретили Аркадия.

   Узнав, в чем дело, Аркадий пошел на фабрику. Его никто не задержал — на подростка не обратили внимания, мало ли детей приходили на фабрику и приносили своим отцам что-нибудь поесть.

   Вскоре Аркадий ушел с завода, но примерно через час вновь вернулся, уже вместе с Шер и Гоппиус. У ворот и во дворе фабрики их встретила группа рабочих. Хозяина фабрики видно не было, собаки были на цепи. Беседа с рабочими состоялась. Задание партийного комитета было выполнено.

   Вспоминается еще один случай.

   Однажды Аркадий пригласил меня в кафе, сказав, что у него есть там какое-то дело. Мы пришли туда около семи часов вечера. Сели за свободный столик, заказали по чашке кофе и по одному пирожному. Аркадий все время внимательно присматривался к тем, кто находился в кафе, и следил за тем, кто в него входит и кто выходит. Вдруг он поднялся и, обращаясь ко мне, сказал:

— Я скоро вернусь, посиди до моего прихода.

   Денег у меня не было, и я с беспокойством остался сидеть за столиком, побаиваясь, не подшутил ли он надо мной. Но примерно через полчаса он вернулся, весело подмигнул мне и заказал еще по пирожному.

   Вскоре в кафе вошли несколько вооруженных красноармейцев и двое в штатском. Это были сотрудники ЧК. Один из них поставил часового у выхода и сказал, обратившись к посетителям:

— Приготовьте ваши документы. Будет проверка,— и начал проверять документы.

   А другой, в штатском, вместе с тремя вооруженными красноармейцами пошел в комнату позади буфета. Через несколько минут оттуда были выведены трое мужчин. Публика начала расходиться.

   Аркадий быстро расплатился с официантом, и мы вышли на улицу.

— Ты видел?—спросил он меня.— Это ЧК арестовала крупных белогвардейцев, приехавших из Москвы и Нижнего Новгорода для организации белогвардейского подполья в Арзамасе.

   Это было одно из поручений ЧК Аркадию Голикову.

   Вот как вспоминает об Аркадии одна из активных участниц революционных событий в Арзамасе Надежда Ивановна Николаева:

   «Часто к нам в большевистский клуб заглядывал мальчишка— это был Аркадий Гайдар. Он прислушивался к разговорам, речам ораторов, читал газеты. Мария Валериановна начала привлекать его к выполнению мелких поручений: вызвать кого-нибудь, отнести литературу, и так далее. Вскоре Аркадий стал у нас вроде связного и разведчика: ходил по городу, узнавал, где какой митинг. Потом он вызвался патрулировать по улицам, вступил в ряды ЧОН, а в 1918 году ушел в Красную Армию сражаться за лучшую долю, за счастье и братство народа, за Советскую власть».

   Вот что Аркадий сам написал об этих встречах, о влиянии большевиков на формирование его взглядов, убеждений и всей жизни.

«Когда взметнулись красные флаги Февральской революции, то и в таком захудалом городке, как Арзамас, нашлись хорошие люди.

   Их было немного, держались они кучкой. Смело выступали они на митингах. Не боялись ни торжественной церковной анафемы, то есть проклятия, которой при громе всех колоколов предавали их попы всех рангов и мастей. Не смущали их озлобленные крики всех этих мясников, лабазников, монахов и престарелых кротких инокинь, которые покинули свои кельи, со злобой шатались по митингам и собраниям.

   Позже я понял, что это за люди. Это были большевики. Но что такое большевик, по-настоящему понял я намного позже. Люди эти заметили, что мальчишка я любопытный, как будто бы не дурак и всегда верчусь около. Понемногу стали они доверять мне и давать разные мелкие поручения: сбегать туда-то, отнести то-то, вызвать того-то.

   А я бегал, относил, вызывал, а сам все слушал и слушал. И кто такие большевики, мне становилось все понятней и понятней, особенно после того, как побывал я с ними на митингах в бараках у беженцев, в лазаретах, в деревнях и у деповских рабочих».

   Идеи революции, ее ритм захватили Аркадия —- стали ритмом всей его жизни. Его волновали вопросы, поставленные революцией.

   Вот что он пишет отцу:

«Милый, дорогой папочка! Пиши мне, пожалуйста, ответы на вопросы:

1.    Что думают солдаты о войне? Правда ли, говорят они так, что будут наступать лишь только в том случае, если сначала выставят на передний фронт тыловую буржуазию и когда им объяснят, за что они воюют?

2.    Не подорвана ли у вас дисциплина?

3.    Какое у вас, у солдат, отношение к большевикам, к Ленину? Меня ужасно интересуют эти вопросы, так как всюду о них говорят!

4.    Что солдаты? Не хотят ли они сепаратного мира?

5.    Среди состава ваших офицеров какая партия преобладает? И как вообще они смотрят на текущие события?

6.    Какой у большинства лозунг? Неужели — «Война до победного конца», как кричат буржуи, или «Мир без аннексии и контрибуции».

   Одного перечня этих вопросов достаточно, чтобы оценить политическую зрелость четырнадцатилетнего Аркадия. Это были самые главные вопросы, волновавшие тогда большевиков, весь народ.

   Но не только вопросы задал отцу в этом письме Аркадий. Он пишет ему дальше:

«Как ты живешь, милый папочка? Нет ли у тебя чего нового? Если приедешь после сентября, привези мне чего-нибудь с войны, а то Тренину прислали винтовку, а у Хоматьяна* их 8 штук».

   До свидания, дорогой! Тороплюсь, потому что надо идти к раненым на беседы «о мире». Крепко целую.

Твой сын Аркадий Голиков».

А дальше приписка:

«Пиши мне на все вопросы, как взрослому, а не как малютке».

   Петр Исидорович не смог приехать в Арзамас. Боевая обстановка не позволяла отлучиться с фронта.

   Прошло более года. Уже свершилась Великая Октябрьская социалистическая революция. Развивалась и крепла Советская власть. Враги молодой республики организовали интервенцию, началась гражданская война.

   Все эти события, конечно, захватили и наш небольшой городок.

   С головой окунулся в водоворот событий Аркадий. Все чаще и чаще его можно было встретить на собраниях большевиков, ему доверяли—разрешали присутствовать на всех заседаниях.

  Он подолгу дежурил в Совете рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. Выполнял разные поручения. Вот одно из них.

   Как-то в начале 1918 года подходил срок выплаты зарплаты советским служащим, а в банке в это время денег не было. Значительная часть средств по-прежнему находилась в руках торговцев, спекулянтов и кулаков.

   В Арзамасском райсовете было собрано специальное совещание по вопросу мобилизации средств. Много было дебатов, споров и предложений по этому поводу. Деньги нужно было достать в течение двух-трех дней.

  Кто-то взял слово и сказал:

— Предлагаю произвести проверку гирь, весов, аршинов во всех лавках и магазинах города и за неправильные, не соответствующие стандарту, взимать штраф. Этим мероприятием и деньги добудем, а заодно обмер и обвес трудящихся прекратим.

* Тренин и Хоматьяно — наши товарищи по школе.


   То, что у арзамасских торгашей весы, гири, аршины были неверными, не вызвало сомнений, и это предложение было принято. Решили назавтра с утра начать массовую проверку измерительных приборов по всему городу.

   Составили план. Распределили людей.

   Народный судья Лезин внес предложение штраф взимать на месте. Если же кто-либо будет отказываться от уплаты, приводить в суд, где он, Лезин, в порядке судебного решения будет взимать штраф в десятикратном размере.

   Аркадию Голикову было поручено для проверки несколько магазинов в Гостином ряду, в том числе и мануфактурный магазин купца Бебешина.

   На следующий день, в полдень, когда было особенно много покупателей, Аркадий вошел в магазин, встал поодаль от прилавка и стал наблюдать, как приказчики натягивают мануфактуру на аршины и обмеривают крестьян, приехавших из окрестных сел и деревень в Арзамас за покупками. Он остановил несколько покупателей и проверил их покупки. Оказалось, что им было намерено меньше, чем они оплатили. Да и сами аршины оказались неточными. У Аркадия была с собой проволочка, накануне вымеренная в райсовете с правильного аршина. Вот ей-то он и проверил аршины купца Бебешина. Обнаружив обмер и обсчет, Голиков взял аршины, покупки и спросил у приказчика:

- Где хозяин?

— А зачем он тебе? — полюбопытствовал приказчик.

— Не твое дело. Где хозяин? — повторил Аркадий.

   Приказчик посмотрел на решительный вид Аркадия, лихо надетую на голову буденовку и особенно на винтовку и сказал:

— Сейчас позову...— и прошел в заднюю комнату, расположенную за прилавком.

   Через несколько минут оттуда вышел владелец магазина Бебешин.

   Это был один из самых богатых купцов города. Он был громадный, толстый, в дверь мог пройти только боком. Аркадий рядом с ним казался совсем мальчиком.

— Чего тебе? — спросил Бебешин.

— Вот, прочтите! —протянул ему Аркадий мандат на право проверки измерительных приборов.

— Чего же ты проверять будешь?

— Я уже проверил. У вас аршины неверные, а кроме того, приказчики еще и обмеривают покупателей. Аршины и покупки я взял. Разрешите пройти к вам в ту комнату.

— Проходи,— сказал Бебешин.

   Оба вошли в кабинет хозяина магазина. Это была небольшая комната, значительную часть которой занимал стол. На столе стоял самовар, варенье и пироги.

— Садись! Чай пить будешь?

— Нет, не буду, я не затем пришел, а вот за неправильные аршины извольте уплатить штраф тысячу рублей.

— Какой штраф? Аршины же правильные, тютелька в тютельку.

— Нет, неправильные,— упрямо твердил Аркадий.— Будете платить штраф или нет?

— А если нет, что тогда будет?

— А тогда пойдете в суд, там заплатите в десять раз больше.

— Платить не буду! — стукнув кулаком по столу так, что задрожали чашки, закричал Бебешин.

— Ну, так пойдемте со мной,— решительно сказал Аркадий и снял винтовку с плеча.— Пошли в суд.

— Ты что, смеешься, что ли, надо мной? — взревел купец.

— Я не смеюсь. Пошли в суд. Мне еще несколько лавок осталось проверять, пошли!

   И вот из задней комнаты выплывает, еле передвигая толстые ноги, красный от злости да и выпитого чая купец, а за ним, держа винтовку наперевес, идет Аркадий. Так они прошли по Гостиному ряду, на виду у всех лавочников. Аршины Аркадий взял с собой. В суде Бебешин заплатил десять тысяч рублей.

   К вечеру в банке была собрана большая сумма денег, и зарплату служащим выплатили.

   Не забыл этого Бебешина и писатель Аркадий Гайдар, когда создавал свою повесть «Школа». Несколько раз вспоминает он этого купца, называя его подлинной фамилией.

   Вот что пишет о нем Гайдар:

«Не хватало продуктов. Масло, яйца, молоко по дорогой цене раскупались на базаре с раннего утра. У булочных образовались очереди, исчез белый хлеб, да и черного не всем хватало. Купцы немилосердно набавляли цены на все, даже на съестные продукты. Говорили у нас, что один Бебешин за последний год нажил столько же, сколько за 5 предыдущих».

   В школе Голиков бывал все реже и реже, хотя и не бросал ее. Приходил, когда мог, на уроки. Встречался с друзьями.

   Все это время Аркадий продолжает писать письма на фронт к отцу.

   Сохранилось еще одно письмо, от 4 октября 1918 года, датированное Аркадием.

   Есть в нем такие строки:

«Ну, как ты живешь, папочка? Что новенького? Напиши мне что-нибудь из окопной или боевой жизни. Буду очень благодарен».

   Он теперь не просит прислать с фронта винтовку, потому что у него уже есть и винтовка и револьвер. И не поломанные, какие были у школьных товарищей, а настоящее, боевое оружие с патронами.

   В связи с этим интересны записи в дневнике Аркадия, объясняющие где, как и почему он это оружие получил.

   В те дни по школе пронесся слух, что Голиков тяжело ранен и лежит дома. Несколько близких друзей после уроков пошли его навестить. Но дома не застали. Узнали, что ранение легкое и что Аркадий снова находится в Совете депутатов.

   Через пару дней в классе он примерно так рассказал нам, что с ним произошло:

— Было около двенадцати часов ночи. Я шел с дежурства в райсовете домой. Было очень темно. На перекрестке мелькнула неясная тень. Я не обратил на нее внимания, но через две-три минуты кто-то ударил меня в грудь чем-то холодным, острым. От неожиданности я боли не почувствовал, но вскоре рубашка стала сырой от крови и начала прилипать к телу. Вокруг никого не было. Бегом, придерживая рукой рану, добрался до дому. Мама сделала мне перевязку. Вот и все.

   К счастью, рана оказалась поверхностной — нож наткнулся на ребро. До сих пор неизвестно, кто тогда ранил Голикова.

   В тот же день Аркадий сделал запись в своем дневнике; «Меня ранили ножом на перекрестках. Был в Совете. Ровогавен». Последнее слово зашифровано, и что оно значит, до сих пор неизвестно. Возможно, Аркадий применил более сложный шифр, учитывая серьезность случая, но несомненно, что это слово имеет прямое отношение к покушению. Может быть, он записал имя подозреваемого им убийцы? Кто знает!

   Это была первая кровь, пролитая Аркадием за молодую Советскую власть, за светлое царство социализма.

   Случилось это 28 февраля, а через две недели, 15 марта, Аркадий записал в дневнике: «Купил р..р».

   Купить револьвер в то время в Арзамасе на базарной толкучке было нетрудно. А может быть, он приобрел его у раненого, находившегося на излечении в госпитале, или просто получил в подарок от кого-нибудь из раненых, потихоньку от госпитального начальства пронесших оружие в палату.

   Как бы то ни было, а у Аркадия появился револьвер.

   А еще примерно через месяц Голикову выдали в военкомате винтовку.

   В наших записных книжках была страница, где ученик мог записать номер своих часов, велосипеда, перчаток, воротничков, сапог, галош, номер ученического билета, библиотечного абонемента. В записной книжке Аркадия эта страница пуста, и только против вопроса «Номер винтовки» стоит: «30293».

   К этому времени в Арзамасе было неспокойно. Начались кулацкие, контрреволюционные выступления. Рабочие с оружием в руках защищали город. Был среди них и Аркадий Голиков. В городе объявили осадное положение. Ночью по темным улицам Арзамаса ходили патрули.

   Вот некоторые записи из дневника Аркадия:

«22 апреля 1918 года. В городе стрельба. Пять раненых с нашей стороны. Мы с Березиным ходили патрулями».

Вот как описывает события тех дней арзамасский журналист С. Кирилюк в своей книжке «В годы боевые»:

«22 апреля 1918 года меньшевики и эсеры, поддерживаемые кулачеством сел Выездное и Красное, подняли бунт. В полдень у здания Совета собралась толпа заведомо подговоренных кулацких молодчиков, многие из которых были основательно пьяны. Подстрекаемая выкриками эсеров, толпа ворвалась в помещение Советов. Раздался звон стекол разбитых окон, треск досок взламываемых дверей. Снаружи захлопали выстрелы — это те, кто остался на улице, повели огонь по окнам. В это время в Совете среди служащих было несколько большевиков. Как только началась осада здания, они тут же вызвали красногвардейцев. Когда те прибежали к ме
сту событий, из бесчинствующей толпы раздались выстрелы. Четыре красногвардейца упали, а один, оказавшийся в толпе ближе всех, был схвачен и зверски убит. Только очередь из пулемета поверх голов мятежников подействовала отрезвляюще, и толпа тут же рассеялась».

   25 апреля Аркадий опять патрулирует по городу и опять записывает: «Ночь на дежурстве».

   О дежурствах и патрулировании есть несколько пометок. Конечно, он записывал далеко не все, что ему приходилось тогда делать, а только самое важное, сокровенное. Аркадий полностью ушел в революционную работу. В июле — августе 1918 года Аркадий работал секретарем газеты «Молот», выходившей тогда в Арзамасе. Его рекомендовал сюда Николай Николаевич Соколов.

   Все чаще и чаще пропускал он уроки в классе. Он проходил другую, очень большую и важную в его жизни школу.

   Аркадий очень ценил доверие, которое ему оказывали взрослые. Вот одна из его записей по этому поводу:

   «...Самое большое доверие мне было оказано тогда, когда в октябре 1917 года мне разрешили взять винтовку и послали меня при двух патрульных — третьим — для связи».

   В июне 1918 года Аркадий записывает:

«Мы отрезаны от Мурома, Нижнего (Н. Новгород), Ардатова, Лукоянова. Все вооружены. Чувырин идет с отрядом».

   А через три дня новая запись:

«В Ардатове белая гвардия. Едет Лихачев. Обошли все окраины города. Патруль».

   Аркадий имел пропуск от Революционного штаба города на «право присутствовать на улицах в любое время». Этот пропуск получали немногие, только проверенные свой люди.

   В конце июля 1918 года были настоящие бои за город. Участвовал в них с оружием в руках и Аркадий Голиков.

   Вот что он тогда коротко записал в своем дневнике: «Засада. Пулемет. 35—40 человек скрылись. План».

   В одной из автобиографий Голиков коротко так описывает этот период своей жизни:

«Службу начал так: в январе 1918 года вошел добровольно в состав 1-й Арзамасской боевой дружины Р. К. П., а 22-го числа (июня) был в первых боях с повстанцами в городе».

  Вскоре банды были разгромлены, и 1 августа по старому стилю в Арзамас приехал штаб Восточного фронта Красной Армии.