Кошаево селение - Пургаз

Хорош старик Букментий,
Славен мужик Букментий,
— У него семь взятых жен,
У него семь сыновей,
У него четырнадцать снох, 
У него двадцать четыре внука...

Из мордовской песни

   Что сломило высокую сосну? Что повалило красивую ель? Сердитый ветер сломал сосну! Нежданная буря повалила ель! Из мордовской песни

Кошаево селение

  Из мордовской песни в тридцати верстах от Обранова городка, и названо оно по имени старшего сына Обрана — Кошая. Кроме Кошаевой семьи здесь живет семья Ордата, сына Обрана от Вежавы,  другие члены семьи обрановского рода и даже осколки других родов, смешавшихся с обрановским.

  Село укрылось в обширной лощине на берегу небольшой речушки. Дома в нем, как и в городке, строили как кому удобно — гнездами. Во дворе, кроме конюшен и загонов для скота, плели из луба или из ивовых прутьев летние домики, в которых жили отдельные члены семьи. Пол в них был земляной, а очагов не ставили вовсе. Пищу готовили и пекли хлебы в специальных избах — панема кудо, или коротко — паникудо. В паникудо же устраивали баню и принимали роды.

  У каждой семьи своя пашня, которую расширяли, корчуя из года в год ближний лес или осваивая пойменную целину. Выращивали пшеницу, рожь, овес, ячмень, горох, просо, чечевицу. Разводили яблоневые и вишневые сады. На огородах зеленели капуста, лук, репа, брюква, морковь, редька. Не скудела земля-кормилица, но ошаево село без леса было бы совсем худо: из него строили дома и он же обогревал их, обувал людей в лапти, кормил и поил из липовых мисок и чашек; лес давал кадушки, бочки и рогожные мешки, он щедро делился с людьми ягодами, орехами, медом... Земля и лес давали все, что нужно человеку.

  Промза въехал в Кошаево с русской девушкой на попутной телеге в середине дня, когда отец с сыновьями был в поле. Дома его встретили женщины и дети — бесчисленные младшие братья и племянники. Никто не удивился тому, что пропавший Промза вдруг заявился в Кошаево,— удивила всех русская девушка. Они окружили ее и долго не могли произнести ни слова. Первой заговорила мать Промзы, старшая жена его отца. Она была еще не слишком стара, недавно ей исполнилось пятьдесят лет, но уже начала полнеть и при ее невысоком росте это было очень заметно.

  — Где ты подобрал такое пугало? — спросила она сына, оттопырив нижнюю губу.

  — Почему пугало? — растерялся Промза.

  — А кто же она? Ты только посмотри, во что она одета!..

  — Разве дело в одежде? — обиделся Промза за девушку, которая и в самом деле была красива.— Одежду можно всегда сменить.

  Наступила очередь второй жены отца — Литавы.

  — Вай, старшая,— воскликнула она,— разве ты не видишь, какая она красивая? А оденем ее по-нашему, и будет первой красавицей, вот увидишь!

  Парава, младшая жена Кошая, которую он взял два года назад, поддержала Литаву:

  — И правда красивая! Только... не наше лицо — немного узковато.

  — Потому что у нее не мордовское лицо, а русское,— защитил девушку Промза.

  — А-а! — поняла мать.— Знать, вон ты где пропадал... А тебя уж и здесь искали. Ну, погоди, придет отец с поля, он тебе покажет, как ходить на русскую сторону.

  — Хватит и того, что показал дед,— отвернулся Промза.— Спина до сих пор ноет и сесть не могу.

  Парава взяла девушку за руку:

  — Пойдемте-ка в паникудо, помоем ее и оденем в нашу рубаху, пока нет Кошая.

  — А Кошай увидит красивую девушку и на Промзу не станет сердиться,— обрадовалась Литава.

  Мать Промзы вдруг опомнилась — ведь это девушка ее сына! И почему ее хотят мыть другие?

  — Идите по своим делам! — прикрикнула она на младших жен.— Хватит пялить на нее глаза... Я сама сумею и помыть, и вытереть, и одеть ее.

  — Вай, старшая,— взмолилась Парава,— позволь хоть взглянуть на нее в паникудо. Я никогда не видела русской женщины, может, они не такие, как мы.

  — Еще насмотритесь. Будете вместе мыться и насмотритесь,— упорствовала мать Промзы.— Никуда она не денется, здесь будет. Ты бы лучше, Парава, принесла для нее свою рубаху и пулай — твои, думаю, как раз ей подойдут.

  Девушка не знала куда деть глаза, полные губы ее начали вздрагивать, и она готова была расплакаться. Промза, улучив момент, когда взгляды их встретились, кивнул ей головой и улыбнулся. И девушка успокоилась, поняла, что все будет хорошо.

  Мать Промзы взяла девушку за руку и повела в паникудо. Парава с рубахой и пулаем шмыгнула вслед за ними. Литава охнула, будто вспомнив о чем-то, и тоже скрылась в паникудо. Так втроем и помыли русскую девушку.

  И снова вокруг полонянки собралась толпа.

  — Вот теперь она похожа на человека,— осмотрев девушку, сказала довольная мать Промзы и, услышав та рахтенье телеги, обернулась: во двор въезжали мужчины.

  Пока двое старших сыновей распрягали лошадей, убирали соху и борону, Кошай подошел к женщинам. Ему было уже далеко за пятьдесят, но густая светлая борода его еще курчавилась, и широкие тяжелые плечи не опустились под бременем лет.

  — Что за булгарский базар, знать, нет других дел? — Голос у Кошая густой, раскатистый.

  — Кошай, разве не видишь новую сноху? — старшая жена подтолкнула к нему девушку.— Промза привел ее из Русской земли. Смотри, какая она здоровая и красивая!

  — Значит, явился?..

  — Пришел, Кошай, пришел — моется в паникудо.

  Кошай окинул взглядом девушку, пробормотал:

  — По Промзе соскучился ременный кнут.

  — Прости его, Кошай,— заступилась мать Промзы,— дед Обран уже так исполосовал ему всю спину, что страшно смотреть. На всю жизнь запомнит.

  Кошай еще раз взглянул на девушку. И верно — красивая и здоровая. Но он ничего не сказал, только крякнул густо. Подошли его сыновья: старший — Кижеват и помоложе — Паркай. Кижеват прищурил глаза и искоса окинул девушку с ног до головы равнодушным взглядом. Скривил тонкие губы, пожал плечами.

  — Красивая, красивая... Разгалделись, как галки на пашне. И чего хорошего нашли?

  Паркай улыбнулся — он знал своего брата: никогда не скажет то, что думает. А глаза вон как разгорелись! Па-ркаю девушка понравилась сразу, и он тихо, чтобы не услышал отец, сказал брату:

  — А я бы взял ее второй женой...

  Кижеват презрительно хмыкнул:

  — Хватит с тебя и одной. Еще молод думать о второй жене.

  Толпа нехотя разошлась — с Кошаем шутки плохи. Возле девушки осталась лишь старшая жена Кошая.

  — Давно они пришли? — спросил Кошай.

  — Вот успели только помыть ее. Промза, должно, тоже сейчас выйдет. А я пока покормлю нашу красавицу.

  Кижеват проводил женщин взглядом и обернулся к отцу:

  — Что, отец, Промза не стал даже ждать, когда ты его женишь, сам привел себе жену! А разве так посту пают послушные сыновья? — Кижеват ждал, что скажет отец, но Кошай молчал.— Эта русская птичка не годится ему в первые жены. Первой женой у него должна быть мордовская девушка. Ты, конечно, выбрал ему жену?..

  Кошай, задумавшись, пошел к дому; короткий, нескладный Кижеват засеменил рядом.

  У Кошая от всех жен светловолосые дети, высокие, стройные. Лишь Кижеват выдался маленьким, смуглым, с черной копной волос. Дома его не любили, и лишь отец не только хорошо к нему относился, но и слушался его, часто поступал по его совету. А разве сейчас он не прав? Конечно, Промзе первой женой надо взять мордовскую девушку...

  Паркай понял, куда клонит Кижеват, советуя взять Промзе мордовскую девушку: Кижеват давно собирается подыскать себе вторую жену. Первая его жена мучается всякими болезнями. И детей она не может рожать: или скинет, или родит мертвого...

  Согнувшись, из паникудо вышел Промза: после горячей воды спину будто скрутило.

  — Рад тебя видеть, Промза,— подбежал к нему Пар-кай.

  — И я тебя, Паркай,— поморщился Промза и объяснил: — Дед Обран так выучил, что спину не разогнешь...

  Паркай помолчал, сочувствуя, и выпалил:

  — Рот не разевай, Промза!.. Чую, Кижеват затеял взять у тебя русскую девушку.

  — Не отдам! — вскинулся Промза и от боли согнулся еще ниже.— Не отдам... Если ему так уж нужна русская девушка, пусть сам идет в Русскую землю и достает себе.

  — Верно говоришь,— согласился Паркай,— но ничего не поделаешь, если этого захочет отец. Против отца не пойдешь.

  — Что же делать? — сник Промза.

  Брат верно говорит — против отца не пойдешь. Надо что-то придумать, чтобы отец оставил девушку ему.

  Мужчин позвали ужинать. Войдя в дом, Промза поклонился отцу, поздоровался с Кижеватом, заметив, как тонкие губы брата чуть заметно дрогнули в кривой усмешке. «Не отдам!» — сжал зубы Промза.

  За столом место Кижевата было рядом с отцом, но сейчас он сел с Промзой. Стрельнув взглядом в сторону отца, он тронул Промзу локтем, тихо спросил:

  — Скажи, Промза, мягкое ли тело у русской девушки?..

  — Иди в Русскую землю и узнай у тамошних женщин! — сердито ответил Промза.

  — Как ты разговариваешь со старшим братом?

  Кошай ударил ложкой по столу, и, притихнув, братья принялись за еду. После жидкого крупяного супа старшая жена Кошая поставила на стол большую деревянную миску с полбой, щедро полила ее конопляным маслом. Промзе было не до еды, не лезла ему сейчас в горло эта полба. Наконец все поели, встали из-за стола и пошли к двери. Кошай велел остаться Промзе и его матери.

  — Задери-ка рубаху,— попросил он сына, когда все вышли,— хочу посмотреть твою спину.

  Промза показал отцу свою исполосованную спину. Кошай крякнул.

  - Значит, моей помощи не нужно,— сказал он.— А теперь послушай меня. Ты уже переспал с русской девушкой

  Промза покраснел и вскинул на отца глаза.

  — Вижу, вижу,— успокоился Кошай.— Это хорошо.

  Первой женой она тебе не подойдет. Твоя первая жена со временем должна стать хозяйкой дома. Ты знаешь, что такое хозяйка дома? Не знаешь — спроси мать, она тебе расскажет.

  Промза упал перед отцом на колени:

  — Отец, прошу тебя!..

  — Не проси! — прервал его отец и вышел из дома.

  Мать подняла Промзу, усадила на лавку и сама села рядом.

  — Послушай, сынок, что я тебе скажу. Отец решил правильно, и не спорь с ним. Придет время, сам станешь хозяином, у тебя будут жены, много детей. Кто им передаст старинные мордовские обычаи? Это всегда делает хозяйка дома, старшая жена. А чему может научить их русская жена? Не сохранишь в доме старых обычаев, не будет семьи, и ей не место в роду, где все держится на обычаях!.. Если бы у тебя была первая жена, Промза, отец конечно бы оставил тебе второй женой эту девушку.

  — Разве отец виноват? — с горечью воскликнул Промза.— Это у Кижевата разгорелись глаза! Разве ему мало мордовских девушек, чтобы найти себе вторую жену?

  — Их немало, сынок, и для тебя. И что уж ты так за нее ухватился? Просватаем тебе хорошую мордовскую девушку, и забудешь свою русскую птичку.

  — Не нужна мне другая! — Промза был в отчаянии.— Другую просватайте Кижевату! А я не отдам, не отдам ее!

  — Вай, сынок, видно, ты совсем лишился ума. Кто тебя станет спрашивать — отдашь, не отдашь? Как велит отец, так и будет!

  — Я попрошу деда Обрана. Дед велит оставить ее мне!

  — Видно, дед совсем мало тебя поучил,— вздохнула мать.— Иди! Теперь дед добавит тебе за непослушание. Вот уж и ты начинаешь забывать мордовские обычаи!.. Это вот я тебя уговариваю, а отец сказал свое слово и ушел. Он уговаривать не станет. А будешь артачиться, возьмет ременный кнут...

  Промза вышел из дома пошатываясь, словно его напоили крепким ченьксом. Солнце ушло за далекий лес, надвигались сумерки. Двор опустел, все разошлись по своим летним домикам. Промза пересек двор и стал спускаться к речке. «Лучше бы я не приводил ее сюда,— думал он с досадой.— Лучше бы отдал Кемаю. У него нет старших братьев, отнимать девушку некому...» Он сел на берегу и стал думать. Но сколько он ни думал, придумать ничего не мог. Нельзя пойти даже к старейшинам села. Во главе старейшин опять же — его отец. Как отец прикажет, так они и решат. Да и не ходят с семейными жалобами на совет старейшин — их решает глава семьи.

  Запели первые петухи, когда Промза вошел в летний домик, где спали его младшие братья и племянники. Он так и не смог ничего решить...

2

  Весенние полевые работы были закончены, и в конце месяца цветения Кошай велел старшей жене готовиться к домашнему молению. Промза зарезал трех куриц, которых решили пожертвовать Ине Шкаю. Собрав всю семью во дворе, Кошай, обратившись лицом на восход, стал просить Великого бога, чтобы вовремя шли дожди и не было града, чтобы созрели хлеба и хорошо плодился скот, чтобы все были здоровы и дом не покидало счастье.

  Русская девушка стояла среди дочерей Кошая. Ее печальные глаза смотрели в землю, брови вздрагивали: может, она обращалась с молитвой к своему богу? Недалеко от нее стояла бледная и сухая жена Кижевата. Тонкие синие губы ее быстро шевелились. У нее всегда одна просьба к Ине Шкаю: чтоб послал ей ребенка, который бы выжил... Рядом с нею стоит и сам Кижеват. Волосы его непослушны гребню и торчат в разные стороны. По его глазам видно, что он ни о чем не просит,— все, что ему надо, он уже выпросил. Промза не видит вокруг никого и ничего: он горячо молит Великого бога отдать ему русскую девушку. Ине Шкай, сделай так, чтобы отец передумал и отдал ему ту, без которой он не может жить! Сделай так, Ине Шкай!..

  Каждый просит о своем, самом дорогом и сокровенном, лишь один Кошай должен помнить обо всех. Он глава семьи, о себе ему думать некогда...

  Но вот Кошай замолчал и стал делить жертвенных кур. Получив свой кусок мяса, Промза отошел чуть в сторону и стал внимательно следить за отцом. Оделив после сыновей женщин, отец стал раздавать мясо незамужним дочерям и вместе с дочерьми оделил и его девушку. Великий бог услышал все-таки его просьбу! Если бы отец оделил русскую девушку после жены Кижевата, это означало бы, что он уже считает ее женой своего старшего сына. Значит, отец ничего еще не решил?.. Значит, не решил.

  Ребятишки выпили куриный бульон, который разлила им по чашкам старшая жена Кошая, съели мед и побежали на реку. Мужчины попили пуре и разошлись по летним домикам отдыхать. За ними ушли и женщины. Собрались идти на лесную поляну девушки. Промза незаметно подозвал сестру:

  — Когда я приду на поляну, сделай так, чтобы русская девушка осталась одна.

  — Вай, братец, что ты надумал? Если об этом узнают отец или мать, знаешь что будет?

  — Они ничего не узнают! Я только немного побуду с ней...

  Сестра понимающе улыбнулась, кивнула и побежала догонять подруг. Из дома вышел расстроенный Паркай. Увидев Промзу, недовольно засопел.

  — Ну, Промза, из-за твоих проделок отдуваться приходится мне...

  — Что так?

  — Отец посылает меня вместо тебя охранять городок. А я так ждал день моления! Ты же знаешь, лучше меня никто не играет на свирели!

  — Я играю лучше,— засмеялся Промза.

  Но Паркаю было не до шуток.

  — И чего ты не остался в городке? И русская девушка была бы рядом! А теперь придется идти мне.

  — Я здесь не виноват, братец,— успокоил его Промза.— Стражу все равно скоро будут менять, и придется тебе идти.

  — Нет,— не успокаивался Паркай,— если бы ты не пришел, меня бы не послали.

  — Ну, не целый же год мне там торчать! — обиделся Промза.

  — А чего тебе делать? Жены у тебя нет...

  — Скоро будет!

  — Разевай рот! Будет, да не у тебя! — Паркай махнул рукой и пошел прощаться с женой.

  «Это мы еще посмотрим» ,— улыбнулся Промза и побежал к реке.

  На лесной поляне слышались громкие голоса. Промза прислушался: его сестра с подругами учили русскую девушку говорить по-мордовски. Он подошел поближе и спрятался за кустом. Девушки сидели перед полонянкой и плели венки. Кто-нибудь из них говорил мордовское слово, и русская повторяла его. Это не сразу ей удавалось, и девушки, смеясь, поправляли ее.

  Заканчивались моления в других домах, и людям стало тесно на поляне, они разбрелись по лесу, по другим полянам. Послышался звук свирели, и где-то затянули песню. Сестра Промзы что-то сказала подружкам, и они с визгом бросились к реке. Промза вышел на поляну, сестра махнула ему рукой и побежала догонять подруг. Промза подошел к русской девушке и взял ее за руку. Она улыбнулась и вдруг побледнела, увидев что-то за спиной Промзы. Промза быстро обернулся: на краю поляны с палкой в руке стоял Кижеват.

  — Ты зачем привел ее сюда? — крикнул он и стал медленно приближаться.— Ты чего хочешь от девушки, бессовестный? Мало тебя учили, сейчас проучу тебя и я!

  Кижеват поднял палку, но Промза перехватил ее и, вырвав из рук Кижевата, отбросил в сторону. Рассвирепевший Кижеват, изловчившись, обхватил Промзу руками, подлез под него и бросил через голову. Не успел Промза встать на ноги, как Кижеват снова схватил его. Но Промза сам успел перехватить брата и сжал его своими длинными жилистыми руками. Ему нельзя было драться с ним: старший брат — второй отец. Кижеват дернулся раз, другой, но Промза не выпускал его из рук, и он обмяк, как пустой мешок.

  Девушка с испугом смотрела на братьев и ничего не понимала. И лишь когда Кижеват, тяжело дыша после объятий брата, хотел подойти к ней, она поняла, что драка была из-за нее, сорвалась с места и убежала. Кижеват обернулся к брату, злой, трясущийся от гнева.

  — Еще раз приведешь ее сюда, оторву голову!

  — Не оторвешь,— усмехнулся Промза.— Девушка моя, и не приставай к ней.

  — Я сам знаю, что мне делать! Ты еще молод учить меня.

  — Знать, не молод, коли ты уже не осилишь.   — Поговори

  еще! — Кижеват бросился к Промзе. Но Промза отбежал в сторону и, подумав, пошел в лес, оставив брата одного на поляне,— девушка, видно, уже дома и теперь ему нечего было бояться.

  Только сейчас Промза заметил, что рубаха на плече порвана. В такой домой не заявишься. Он увидел на соседней поляне ребятишек и подозвал к себе младшего брата — сына Литавы.

  — Сбегал бы ты к старой мамке и попросил у нее новую рубаху. Видишь, я порвал свою.

  — Ты, видно, лазил за сорочьими яйцами? Дашь одно — сбегаю!

  — Вот беда,— засмеялся Промза,— все гнезда пустые! Но я тебе сделаю свистульку.

  Пока мальчик бегал за рубахой, Промза сделал свистульку, и они, как и договорились, обменялись товаром.

  — Беги, играй,— подтолкнул Промза мальчишку, уви дев Ушмая со связкой лыка.— Почему работаешь, дядя Ушмай? Великий бог не велит в этот день работать.

  Ушмай опустил груз на землю:

  — Разве это работа? Отдых... А ты, я слышал, все же нашел телочку?

  — Нашел, дядя Ушмай, на свою голову...

  — Что так?

  — Отнимают ее у меня.

  — Отец, что ли? — удивился Ушмай.— У него и без того их три.

  — Кижеват...

  Ушмай задумался:

  — Зачем? Кижевату и с одной делать нечего, поэто му Великий бог и не дал ему других. Ну, а ты что?

  Промза вздохнул:

  — Не знаю, что и делать... Может, ты поможешь советом, дядя Ушмай?

  — Хм!.. Ты переспал с ней?

  — Нет...

  Ушмай всплеснул руками:

  — Вот сам же и оставил ее брату! С бабой такое де ло на после не оставляют. Думать надо, парень! — он рассмеялся, поднял связку и побрел дальше.

  Во дворе его встретила веселая сестра.

  — Поговорил со своей девушкой? Она уже скоро будет понимать наш язык.

  — Поговорил... Ты все сделала, как надо, и пусть тебе за это поможет Великий бог!

  — Если захочешь встретиться еще, я тебе опять помогу. А ты ее не обидел?

  — Нет, сестричка, я никогда не сделаю ей ничего плохого.

  — А почему она пришла в слезах?

  Промза замялся — не рассказывать же ей о Кижевате!

  — Ты поцелуй ее за меня перед сном, она и успоко ится.

  Проходя мимо домика сестер, приостановился. Там спит его любимая. Как ему хотелось войти и хотя бы погладить ее русые волосы. Но заходить нельзя — услышат сестры, не оберешься беды. Тихо во дворе, как в ночном лесу. И неожиданно он услышал в летнем домике Паркая приглушенные голоса. Неужели Паркай не уехал в городок? Он подошел поближе и прислушался. Кажется, жена Паркая плакала и умоляла кого-то. Промза остановился у двери и прислушался.

  — Оставь... оставь меня, иначе я закричу,— задыхалась Мазава.— Я позову мать, отца...

  — Не позорь меня и себя,— хрипел Кижеват.— И никто об этом не узнает...

  — Лучше задуши, но не трогай!.. Уходи!..

  Промза не выдержал, кровь бросилась ему в голову. Он приложил губы к щели между лубками и громко прошептал: -

  — Оставь женщину, не то позову отца!..

  В домике притихли. Потом плачущим голосом Мазава попросила:

  — Промза, прогони эту бешеную собаку...

  Но прогонять Кижевата не пришлось. Он сам открыл дверь и вышел, столкнувшись лицом к лицу с Промзой.

  — Ты что здесь шляешься? — с бешенством проговорил он.— Сам хотел войти?

  — Твой голос слышно за селом. Уходи сейчас же.

  — Чтобы тебя громом убило! — Кижеват повернулся и, опустив плечи, медленно побрел к себе.

  И все же их голоса услышали. Кошай открыл дверь, увидел уходящего Кижевата.

  — Дня вам не хватает, что уже ночью грызться начали. Чего не поделили?

  Промза промолчал. А что скажешь! Все равно Кижеват выкрутится, а виноватой окажется Мазава. Он потоптался, вдохнул и пошел к своему домику. Его догнала Литава.

  — Ты правильно  сделал,  Промза,— прошептала

  она — Пусть не лезет прежде времени к девушке. Она ему пока еще не принадлежит! Молодец, Промза.

  Наутро всем женщинам стало известно, что Кижеват хотел войти ночью к русской, а Промза его прогнал: он бережет ее для себя! А Кошай чуть свет позвал Киже-вата в паникудо и сурово выговорил.

  — У тебя скоро поседеет борода,— сказал он,— а ты ведешь себя как неразумный мальчишка. Лезешь к своим сестрам! Осенью она будет твоей. Сейчас некогда зани маться свадьбой.

  Кижеват облегченно вздохнул: значит, Промза не выдал его! И у него мурашки побежали по спине, когда он представил себе, что было бы, если б отец узнал правду.

  Он решил поблагодарить брата и после завтрака позвал его с собой в лес драть лыко.

  На опушке они остановились. Кижеват отложил топор в сторону и лег на траву.

  — Отдохнем, Промза, торопиться некуда.— Кижеват помолчал, не зная, как начать разговор,— он не привык благодарить. И все-таки поблагодарить как-то надо.— Ты меня не выдал, брат, и хорошо сделал: за это Великий бог поможет тебе... Да разве об этом можно говорить родителям? Ты и Паркаю не говори, незачем ему об этом знать...

  — Паркаю скажет сама Мазава.

  — Не скажет. Я припугну ее, и она не скажет.

  — Нельзя же, брат, так жить.

  — Как? — спросил с интересом Кижеват.

  — Нельзя пугать людей. Это нечестная жизнь.

  — А что ты понимаешь в жизни?

  — Надо жить честно. У каждого должна быть своя жена. Старинный мордовский обычай не велит мужчине обижать чужих жен.

  — Ты меня тоже пойми, брат,— смутился он.— Не дал мне Великий бог здоровой жены. Совсем она у меня не годится — не принесла в дом ни одного ребенка. А мужчина без детей что дерево без ветвей.— Кижеват сладко потянулся.— Вот возьму вторую жену, и у меня, как у всех людей, будут дети.

  — Бери,— согласился Промза.— Только не трогай русскую девушку. Я ее привел, и она по праву принадлежит мне.

  — Давай оставим этот разговор до осени,— миролюбиво предложил Кижеват.

  — Нет! — вскочил Промза.— Давай договорим сейчас!

  — А что мы можем договорить? — удивился Кижеват.— Как скажет отец, так и будет.

  — Отец давно живет твоим умом. Ты должен сам отказаться от русской девушки.— Заметив на губах брата тонкую усмешку, не выдержал, пригрозил: — Я не хотел этого, брат, но запомни: если ты не откажешься от русской, Паркай узнает обо всем! Узнает и отец, и он выгонит тебя из села!

  Глаза Кижевата вспыхнули яростью, он готов был броситься на Промзу, но Промза выдержал этот взгляд. В эту минуту они поняли, что между ними вспыхнула непримиримая вражда.

3

  После сева, когда в основном мужская работа была закончена, Кошай продавал на пристани заготовленные с зимы меховые шкурки. Покупателей было много из дальних и ближних земель. Больше всего приезжали из Бул-гарии, из Русской земли. Иной же раз мордовские мужики сами возили меха в булгарские города: в Булгар, Ошел, Сувар и даже в сказочный Великий город. Но дорога туда была долгой и нелегкой. Одному человеку не доехать — нужно брать попутчиков. К тому же кто-то должен знать булгарский язык, без этого там много не наторгуешь. И хотя в Булгарскои земле меха ценятся дорого, мало кто отваживается пуститься в такой далекий и опасный путь.

  Кошай однажды попробовал, да только недалеко отплыл. Напали на Волге лихие люди и отняли весь товар. Хорошо еще, что сами живы остались и не продали их вместе с мехами. Случалось и такое. После этого Кошай дальше пристани не ходил. Но в этом году Ки-жеват уговорил отца отпустить его в Булгарскую землю; обещая вернуться с барышом. Соблазнился на барыш и Ушмай. А Ушмай и дорогу знает, и булгарский язык еще не забыл. Стали собирать людей, и охотников нашлось немало — не менее ста человек. С Кижеватом идти,— может, и не нашлось бы простаков, а с Ушмаем — совсем другое дело.

  Собрались в три дня — чего же время тянуть! Ушмай с Кижеватом поехали на пристань готовить лодки, а на седующий день Промза уже собрался везти им свои и ушмайские меха и продукты.

  Молодая жена Ушмая, складывая на повозку шкурки, не удержалась:

  — Рад небось? Не теряй время, Промза: уедет Кижеват, подбирайся к русской девушке, не оставляй ее для него.

  Промза вспыхнул.

  — Смотри, как бы к тебе самой не подобрались!

  — Нет, Промза, мне никого не нужно, кроме Ушмая. Да и не родился еще тот мужик, который сладил бы со мной! — Она расхохоталась.

  Промза хлестнул лошадей — этим бабам всегда больше всех надо. И все-таки хорошо, что Кижеват уезжает. Булгарская земля — не ближний край, и кто еще знает, чем закончится эта поездка. Отцу тогда повезло, а ведь Кижевату может и не повезти...

  У Обранова городка Промзу встретил Ушмай, подсел к нему и велел сразу же ехать на пристань.

  — Кошаево на месте?

  — Ты сам вчера оттуда.

  Ушмай рассмеялся:

  — Знаешь, а я уже соскучился! Будто год не был.

  — Сколько ж тебе покажется, пока будешь ездить в Булгарскую землю?

  — Наверное, сто лет, не меньше,— вздохнул Ушмай, вспомнив свою молодую жену. И чтобы переменить разговор, спросил: — Отец не вышел еще корчевать?

  — Вот проводим вас — и начнем.

  Видно было, Ушмай уж и не рад, что затеял эту поездку.

  — Мне бы тоже надо корчевать... На старом поле земля истощилась, совсем плохо родит. Ввязал меня в это дело Кижеват!

  — Да пусть бы ехал один! — не сдержался Промза.— Может, сгинул бы где-нибудь...

  — Не любишь ты своего старшего братца,— усмехнулся Ушмай.

  — А за что я его должен любить? — Промза мотнул головой.— Вон стоит, растопырился...

  Кижеват взял лошадей под уздцы и подвел к мосткам, у которых тихо покачивались глубоко осевшие большие лодки. Люди из ближних сел уже загрузились.

  Промза помог брату с Ушмаем погрузить продукты и все шкурки в одну лодку. Многие прихватили с собой мечи, топоры, копья, луки со стрелами.

  Как только телегу разгрузили, Промза простился с братом и Ушмаем и повернул назад — надо было успеть вернуться засветло.

  — По русскому лесу бродить не боялся,— скривил

  губы Кижеват,— а в своем, видать, темноты страшишься?.. Ну, торопись, торопись, а я тоже не опоздаю — к осени вернусь.

  Промза ничего не ответил, развернул лошадей и выехал на дорогу. Впереди пылил лаптями одинокий путник. Промза стегнул лошадь и догнал его:

  — Садись, добрый человек,— все веселее ехать.

  Мужик бросил на телегу пустую котомку и сел сам.

  Был он невзрачен — маленький, щупленький, с редкой рыжей бороденкой. Старая войлочная шляпа на голове изъедена молью. Он поблагодарил Промзу и сразу же начал жаловаться:

  — Вот ходил на пристань продавать шкурки — и, считай, задарма отдал! Дешевы они нынче. Продающих уйма, покупателей нет. Булгарам продал, за их деньги. Собираю на лошадь... Без лошади как без рук. Вот у твоего отца пять лошадей, а у меня и одной нет.— Он помолчал и вздохнув, добавил: — У кого много лошадей, у того и жен много. Без денег лошадь не купишь, лишнюю жену не возьмешь.

  — Знать, у тебя и жены нет?

  — Как нет? Есть. Да очень плохенькая она у меня.

  — Болеет, что ли?

  — Старая. Отец женил меня, когда я еще свистульками баловался, а она уже была — ого! Знать, никому больше не приглянулась...

  — И сыновей нет?

  — Как нет? Есть. Двое. Да вот никак женить не могу. Кому мы нужны такие?.. Я им все говорю: украдите себе жен! Конечно, на стороне. Но где они украдут? Далеко ходить боятся, а близ своего логова и волк овцу не режет.

  Промза вгляделся в мужика — нет, не встречал он его раньше. Коли бы встречал — запомнил.

  — Что же ты так бедуешь-то? — удивился Промза.

  — Э-э,— махнул рукой мужик,— давно бедуем. Мой отец еще был молодой, когда наш род распался. Вот тогда он и пришел в обрановский род. Обран человек хороший, не обижает нас, даже помогает чем придется. И отец твой помогает. Вот дал кусок леса, корчуй только!

  А как корчевать, когда за этот лес мои сыновья круглый год охраняют Обран ош? А? Ну вот я и приехал,—

  мужик слез с телеги, забрал пустую котомку и побрел, косолапя к своему двору. Во дворе Промза приметил два летних домика и землянку.

  Подъехав к дому, Промза увидал отца, который точил топоры. Вертеть точило Кошай заставлял взрослых дочерей. Вертели попеременно; Услышав тарахтенье подъехавшей телеги, Кошай поднял голову, распрямился:

  — Что так рано? Видно, не подождал и отплытия?

  — Отплывут и без меня,— ответил Промза.— Лошадям отдых нужен.

  — Ин верно. Распрягай да пусти их на луг. Завтра поедем корчевать... Иди, иди! Чего глаза таращишь?

  Промза только сейчас увидел, что точило вертела его девушка. Русая и белолицая, в мордовской рубахе, она ничем теперь не выделялась среди его сестер. Промза улыбнулся и повел лошадей распрягать. Кошай проводил его взглядом и, нагнувшись над точилом, покосился в сторону русской девушки. Все же хорошую женщину привел Промза в дом — здоровую, сильную. И доброй женой она будет для Кижевата. Она нарожает ему здоровых детей, которые вырастут и продолжат род Обрана... Кошай так размечтался, что топорище скользнуло по точилу, и он устало махнул рукой.

  — Все. Идите к себе, работайте.

  Девушки пошли во двор и снова принялись за прерванную работу. Прясть и ткать уже закончили, а забеленные и окрашенные холсты убрали в закрытые липовые кадки и сундуки. На длинную лавку вместе со всеми села и русская девушка. Новые подруги учат ее вышивать и говорить по-мордовски. Наконец-то узнали и ее русское имя — Ефросинья. Но оно было так длинно и его было так трудно выговорить, что все решили называть ее проще — Рузава. И Ефросинья согласилась с этим. Она уже могла говорить по-мордовски, хотя часто ей и не хватало слов. Ей объяснили, что значит мирде. Это — муж. И когда девушки говорят ей, что ее мирде будет Кижеват, она начинает плакать и крутить головой: мирде — Промза!

  — Видно, она очень любит Промзу и не хочет, чтобы ее мужем был Кижеват.

  — Что с того, что любит? Мужем будет тот, кого выберет отец. А отец выбрал Кижевата, а не Промзу...

  — Кому хочется за Кижевата? Бр-р!.. А Промза хороший, за него любая пойдет.

  — А тебе еще рано об этом говорить. Смотри, как бы палец не уколола.

  — Почему рано? У дяди Ушмая второй жене столько же лет, сколько и мне.

  — Дядя Ушмай взял вторую жену от бедных родите лей. Богатые отцы своих дочерей рано не выдают...

  Рузава слушает эти бесконечные разговоры подруг, а видит перед собой Промзу, только Промзу, и слышит только его голос...

  Со двора донеслись громкие крики Литавы и Паравы: опять из-за чего-то переругались. Они часто ругаются.

  — И чего они не поделят? Все время ругаются.

  — Вот выйдешь замуж третьей женой, тогда и узнаешь, чего они делят...

  Промза пустил лошадей в поле и вернулся. Он подошел к Рузаве, потеснил ее соседку и сел рядом. Рузава ойкнула и положила палец в рот — уколола. Лицо ее пылало.

  — Зачем пришел? — сестра Промзы сдвинула брови.

  — Соскучился по тебе, сестра!

  — Врешь, ты не по мне соскучился.

  — А коли знаешь, чего спрашиваешь?

  — Уходи, Промза. Увидит отец — заругается.

  — Мне же достанется, не тебе.

  Из задней калитки двора вышла мать Промзы, увидев сына, всплеснула руками:

  — Ты, бессовестный, чего тут делаешь?

  — Учусь вышивать!

  — Вот отец возьмет кнут, он тебя быстро научит. Кончайте,— махнула она девушкам,— пора ужинать.

  Кошай уже сидел во главе стола. Рядом с ним — место Кижевата. Сейчас его заняла старшая жена Кошая. Промза занял место Паркая. Рядом села Литава, с которой должна была сидеть Парава. Но у Паравы сегодня день жены,— она должна подавать на стол еду. И Парава была довольна; после ссоры с Литавой ей не хотелось даже сидеть с ней рядом. И она гордо стояла за столом среди девушек, которые ели стоя. Ребятишки ужинали отдельно на лавке.

  Рыбью уху хлебали из большой деревянной чашки. Когда чашка опустела, старшая жена велела Параве наложить туда полбы:

  Пусть девушки наедятся досыта.

  Промза поднял глаза и встретился с внимательным взглядом Мазавы. Хотя у нее и было двое маленьких детей, она, как молодая, всегда стояла среди девушек. На следующий день, после того как Промза спас ее от Кижевата, он встретил ее на огороде. Мазава смутилась и стала умолять Промзу ничего не говорить ее мужу.

  — Но ведь ты ни в чем не виновата! — пытался убедить ее Промза.— В следующий раз хорошенько закрывай дверь.

  — Я ее хорошо привязала веревкой, но он просунул нож и разрезал.

  И все же Промза посоветовал рассказать обо всем Паркаю.

  — Он вынет из меня душу! — испугалась Мазава.—

  Он не станет разбираться, кто виноват. Отцу я тоже бо юсь говорить, тогда Кижеват изведет меня... Поговори с Кижеватом ты, Промза...

  Промза обещал ей, но говорить с Кижеватом не пришлось: видно, он сам одумался и больше не приставал к Мазаве. Мазава же считала, что здесь не обошлось без Промзы, и теперь благодарила его взглядом.

  После ужина Промза отправился на луг пасти лошадей с жеребятами. Луг расстилался за речкой у самого леса. Промза прихватил топор, толстую ясеневую палку и позвал собаку. Солнце уже скрылось за лесом, но еще серебрило края легких облачков. Лес притих, лишь в ближайших кустах, устраиваясь на ночь, тихо попискивали птицы. Соловьи свое давно уже отпели.

  Промза бросил на траву чепан и сел на него. Незаметно небо потемнело, и засветились первые звезды. Со стороны села доносился ленивый лай собак. Там Рузава... Что же делать? Промза и сам видел, как бледнела и начинала дрожать девушка при одном упоминании имени Кижевата. И чувствовал, как тянется к нему, к Промзе, который увел ее из родного дома. Знать, так полюбила его, что смогла все простить. Что же делать?..

  Поднялся легкий свежий ветерок, и Промза закутался в чепан. Стало тепло и захотелось спать. Рядом лежит собака, время от времени поднимает голову и настораживается. Но все тихо вокруг. Должно быть, уже полночь. Что-бы не заснуть, Промза нехотя поднимается и обходит луг. За ним, понурив голову, лениво плетется пес. Ближе к рассвету Промза все же не выдерживает, закутывается в чепан и засыпает.

  Корчевка леса — самая тяжелая работа. Корчевать выходят все. Дома остаются только старики да малые дети. Корчуют не каждое лето — выходят лишь тогда, когда старое поле совсем уж плохо начинает родить. И его оставляют отдыхать года на четыре, а то и на пять

  лет. Постепенно оно зарастает мелколесьем, выкорчевывать которое не так уж и трудно, но все равно земля под ним не так плодородит, как под старым лесом.

  Наскоро перекусив, Промза запряг одну лошадь, а двух привязал за повод к задку телеги. Кошай сложил топоры, лопаты, веревки и пилу, купленную недавно у бул-гарского купца. Хорошая вещь! Толстое дерево не так-то легко срубить, намашешься топором, а пилой куда легче и проще. Умные люди эти булгары!

  Кошай легко запрыгнул на телегу и сел рядом с сыном, освободив место для женщин. Девушки пошли пешком. Выжженный лес был недалеко, рядом со старым полем, так что добрались быстро. Промза пустил лошадей пастись и принялся с отцом пилить толстые деревья. Женщины вырубали мелколесье, выкапывали корни.

  Свалив несколько больших деревьев, Кошай набрасывал на комель веревочную удавку, другой конец Промза крепил к хомуту, и лошадь сволакивала деревья в сторону, за поле. Когда деревья были вывезены, стали подкапывать и подрубать пружинистые корни. И опять впрягали лошадей и, изрядно помаявшись, выворачивали из земли тяжелые корневища.

  Когда солнце поднялось над головой, вымотанные корчевальщики с трудом добрались до опушки и повалились на траву в тени деревьев. Ели полбу — ее ничем не заменить во время работы в поле или в лесу. Варить ее не надо: помешал с водой, залил конопляным маслом — и еда готова. Хорошо бы еще посолить, но с солью трудно. Ее привозят булгары с низовьев Волги, где, рассказывают, сгребают и насыпают в телеги. Дорога туда дальняя и опасная.

  Запили полбу родниковой водой. Кто прилег вздремнуть, кто пошел собирать ягоды. Промза привязался к девушкам — любительницам сладкой ягоды. Улучив момент, он тронул Рузаву за руку, давая понять, чтобы она отстала. Рузава поняла его, и они свернули в сторону. Отошли подальше, в лесную чащу, присели на траву. Промза не знал, с чего начинать разговор да и о чем говорить? И тогда Рузава заговорила сама. Путая мордовские и русские слова, она стала уговаривать Промзу вернуться на ее землю. Промза найдет дорогу, а там их встретит отец Рузавы, у которого нет своих сыновей, и Промза будет ему вместо сына. Она давала понять, что любит его, даже несмотря на то, что он увел ее в чужую землю.

  Промза все понял и покачал головой.

  — Нет, Рузава, мы не пойдем в твою землю, будем жить здесь, на моей. Да я и не знаю вашего языка.

  — Я тоже не знала вашего языка, а теперь знаю. Это совсем не трудно,— сказала она, еле выговаривая мордовские слова.

  — Останемся здесь,— повторил Промза, и Рузава поняла, что слова о возвращении больше не нужны.— Пока тебя не отдали старшему брату, не о чем печалиться. Послушай, Рузава, только не обижайся: мне нужно переспать с тобой — и тогда все изменится. Тогда я скажу об этом отцу, и он не станет отдавать тебя брату.

  — Что тебе нужно? — не поняла Рузава.

  — Ну, лечь вместе,— смутился Промза,— обниматься, целоваться...

  Рузава поняла, чего он хочет, и щеки ее вспыхнули. Она не знала, куда деть глаза.

  — Так надо, Рузава,— пытался убедить ее Промза.— Сегодня вечером, когда сестры заснут, ты выйди, а я тебя буду ждать... Я свистну.

  — У нас так не делают,— прошептала она.— Это грех...

  — И у нас так не делают, но так надо! Потом ты будешь моя, а не Кижевата.

  — У нас это грех...— снова повторила Рузава, но, подумав немного, обреченно кивнула головой: — Если надо, я выйду. Я очень боюсь, что твой отец отдаст меня этому...— она заплакала.

  После полудня погода резко изменилась. Набежали тучи, загремел гром, и пошел дождь. Все сбились под телегой, надеясь переждать непогоду. Но дождь, видно, зарядил надолго. Один Кошай стоял под дождем и мрачно ворчал на Великого бога:

  — Я же просил хорошей погоды, а он дал дождь.

  Знать, не дошла до него моя молитва... Да уж ладно,— согласился он, опомнившись,— дождь ведь тоже ну жен — польет поля, взойдут посевы...

  Он велел всем собираться домой, а Промзе — накосить травы. Девушки сразу же потянулись в село со старой мордовской песней,— все же они хорошо поработали, и на душе было радостно. Не пели только жена Кижевата и Рузава. Одна никогда не умела петь, а другая не знала слов.

  За день все так умаялись, что сразу же после ужина легли спать. Кошай не пошел даже к Параве — скрылся в зимнем доме один. Большой двор опустел, и скоро все стихло. Только возилась и тяжело вздыхала в конюшнях и загонах скотина.

  Промза прихватил зипун и тихо вышел из летнего домика. Тихо свистнул. К нему с радостным повизгиванием бросилась собака.

  — Пошла!..— он погрозил ей кулаком, и она оби женно отползла в сторону.

  Дверь тихо скрипнула, и вышла Рузава. Промза накинул ей на плечи зипун и повел к задней калитке. На огороде после дождя было сыро и прохладно. Промза вспомнил про ящики с капустной рассадой, которые стояли на высоких столбиках. Вот под ними-то всегда сухо. Он разложил разбросанные лубки, которыми весной прикрывали рассаду, бросил на них зипун и посадил Ру-заву с собой. Ее всю трясло то ли от холода, то ли от страха.

  — Замерзла? — спросил Промза.

  — Немного...

  — Принесу чепан. Укроемся, будет тепло.

  Промза сбегал за чепаном. Они легли на зипун и накрылись с головой чепаном.

  — Промза, отчего ты не хочешь пойти в нашу зем лю? — тихо спросила Рузава.— Мы бы там обвенчались в церкви и стали мужем и женой. Без венчания любить грех...

  Но Промза уже не слушал ее...

  Они не заметили, как уснули. На рассвете тут и нашла их мать Промзы. Она сдернула со спящих чепан:

  — Вай! Духи бы вас побрали?! Вы что тут делаете?

  Промза вскинулся, тряхнул головой и первое, что увидел,— оголенные ноги Рузавы. Глядя испуганно на мать, он потянул на них чепан. Рузава открыла большие глаза и прижалась к Промзе.

  — Тихо, мать! Не шуми...— умоляюще попросил Промза.

  — А чего мне шуметь? Надо сказать отцу. Ведь теперь он с тебя шкуру спустит! А с этой бесстыдницей я займусь сама.

  — Не говори отцу, мать! — взмолился Промза, вспомнив тяжелую руку отца.— Лучше сама накажи нас.

  Мать вздохнула, присела у них в ногах и сразу как-то обмякла, ссутулилась.

  — Говори не говори, дело сделано. Как теперь эта девушка ляжет с Кижеватом?

  — Она не ляжет с ним!

  — Молчи, бестолковый! Раз отец решил, так оно и будет... Ин ладно, хватит болтать. Иди, Рузава, на место, пока женщины не проснулись. Если кто увидит, скажи, мол, до ветру ходила. А ты подожди, пока она уйдет. Одежку оставь, я потом сама уберу...

  Промза не знал, что не мать выследила их,— любимая сестра. Проснувшись ночью, она увидела пустую постель Рузавы и сразу же разбудила мать. Мать велела ей молчать, а сама пошла к Промзе. Исчез и Промза.

  После завтрака опять поехали на корчевку. Сестра Промзы, поглядывая то на брата, то на Рузаву, прыскала от смеха. Промза, не догадываясь, что ей все известно, цыкнул:

  — Закрой рот — ворона залетит!

  — Смотри, как бы в твой рот не залетела,— безбоязненно ответила сестра и снова захохотала.

  Тогда не выдержал и Кошай:

  — Пройдусь вот кнутовищем по губам, перестанешь ржать... Ржет, как кобылица! Наверное, пришло время выдать ее замуж. Ладно, осенью - выдадим.— Кошай по молчал, размышляя о чем-то, и сказал, как о решен ном: — Осенью покончим со всеми свадебными делами. Вас с Кижеватом женим, ее выдадим. А далеко и ходить не надо! Ушмай не раз уж заговаривал о своем младшем сыне. А что? Парень подходящий...— Он повернулся к Промзе: — А вот о тебе надо подумать... Младшую дочь Изяра знаешь? Девушка, думаю, не плохая, тебе понра вится. Правда, немного молода — осенью ей только исполнится пятнадцать. Но это и хорошо — дольше не будешь брать вторую жену.

  «Я уже взял себе жену!» — хотелось крикнуть Промзе, но он только улыбнулся и посмотрел на Рузаву, которая шла с девушками за телегой. Рузава смутилась, видно вспомнив прошлую ночь, и опустила глаза. Промза догадался о причине ее смущения и покраснел сам. Отвернулся от отца, чтобы тот не заметил вдруг вспыхнувшей радости в глазах.

  У горелого леса Промза распряг лошадей и пустил их пастись. Кошай с пилой подошел к горелому, когда-то могучему, дубу, примерился к нему и прошептал:

  — Великий бог, дай нам хороших дней, чтобы мы скорее смогли раскорчевать поле...

  Промза взялся за другую ручку пилы. Женщины и девушки принялись подкапывать и подрубать мелколесье. Все началось так же, как и вчера, и как будет завтра...
  Пришла осень с нудными моросящими дождями и холодным промозглым ветром. Давно убраны хлеба с полей и овощи с огородов. Погреба и амбары наполнились яблоками, орехами, рябиной, калиной, сушеными грибами. Запасено под навесами пахучее сено, сложена в скирды солома. Зима длинная и лютая, много чего понадобится, чтобы ее пережить.

  На конец второго осеннего месяца Кошай назначил моление, посвященное загону скота во двор. Он рассчитывал, что к этому времени должен возвратиться его старший сын. Но второй осенний месяц кончился, начался третий, воды Оки посерели, а Кижевата с людьми все не было. Как уехали, так будто пропали. Может, утонули, а может, давно уж их продали в чужие земли лихие волжские люди. Моление пришлось провести без Кижевата.

  Дождь лил не переставая, и Кошай с Промзой разложили мясо под навесом. Под ним и провели моление. Попросив у Великого бога мягкой зимы и хорошей зимовки для скота, Кошай долго молил его о спасении сына, чтобы возвратился Кижеват живым и здоровым и принес в семью покой и радость. Промза слушал отца и молил Ине Шкая не возвращать Кижевата домой. «Ведь он может и утонуть в Волге,— подсказывал Промза Великому богу,— и погибнуть в драке... Его могут схватить половцы и продать в степи или еще дальше. Помоги, Великий бог!»

  Каждый молит о своем, и каждого слышит только Ине Шкай. Смертному молитвы ближнего недоступны.

  Кошай поклонился трижды и стал делить жертвенное мясо годовалого барана. Рузава получила свою долю и лишь откусила кусочек, как ее стошнило. Она прикрыла рот рукавом, но Литава успела заметить что-то неладное:

  — Что с тобой, милая?

  — Не знаю... Что-то мне нехорошо.

  Литава внимательно посмотрела в лицо Рузавы. Прежде белое и чистое, оно было теперь покрыто бле-дно-коричневыми пятнами.

  — Знаешь, когда нехорошо бывает от еды? — подо зрительно спросила Литава.

  Рузава смутилась и отвернулась. Она и сама уже стала догадываться, что ее тайные встречи с Промзой не прошли даром. Теперь об этом знает еще один человек, значит, скоро узнают все. Рузава словно оцепенела от страха. С тех пор как Промза привел ее к чужим людям, страх никогда не покидал ее. Что же будет теперь, она не могла себе и представить...

  Кижеват с людьми вернулся только к первым заморозкам. На обратном пути на них все-таки напали, но они с помощью Великого бога отбились. Никого не убили, однако кое-кого покалечили. Кижеват вернулся с одним глазом Но зато он хорошо продал товар и привез много нужных вещей и подарков: топоры, лопаты, гвозди, шелковые платки, бусы, кольца. Меха Обрана, собранные как дань главе рода, Кижеват с Ушмаем обменяли на булгарские мечи, копья с железными наконечниками, луки со стрелами. Хорошо торговал Кижеват! Однако Кошай этой поездкой остался недоволен.

  — В другой раз нечего ездить в такую даль,— ворчал он.— Лопаты и топоры булгары и сюда привозят. А если после каждой поездки тебе будут выбивать глаз — слепым останешься.

  Очень недоволен был Кошай — все нарушила эта поездка! И чтобы сразу решить главные дела, он объявил, что время играть свадьбы: женить сыновей и выдавать замуж дочь. Теперь и старшая жена решила, что дальше от Кошая скрывать ничего нельзя. Она пригласила мужа в паникудо и объявила ему о положении Рузавы. Кошай остолбенел:

  — А может, ты ошиблась?..

  — Нет, Кошай, не ошиблась. Я сама их застала под капустной рассадой. Должно быть, они и после этого встречались не раз. От этого и родную дочь не убережешь... Как ты теперь отдашь брюхатую невесту Киже-вату? — Старшая жена помолчала, ожидая, что скажет муж, но Кошай ничего не говорил.— Пока ничего не заметно. Но об этом уже знает Литава, а может, и еще кто. От женщин этого не скроешь.

  — Как же он мог, негодная его душа, посягнуть на девушку, которая не принадлежит ему? — глаза Кошая потемнели.

  — По совести, девушка его, Кошай,— примирительно сказала старшая жена.— Он ее привел. Он мог переспать

  с ней еще в пути. Без твоего позволения. Оставь, Кошай, ее Промзе. Теперь уже ничего не поправишь.

  — Нечего меня учить! — вспылил Кошай.— Надо было тебе лучше смотреть! Это твое дело — смотреть за детьми. Позови Кижевата.

  — Виновата, Кошай, не углядела,— пробормотала старая и пошла за Кижеватом.

  Кошай прошелся по паникудо, пнул со злостью попавшуюся под ноги пустую корзину. Что делать?.. Конечно, русскую девушку привел Промза. Для себя привел, не для брата. А переспать они могли и в самом деле еще в дороге, когда шли сюда. Ну, что ж, если Кижеват возьмет такую — пусть берет! На том и порешил Кошай.

  Вошел Кижеват. Остановился у двери, склонив голову набок.

  — Садись,— велел отец.— Хочу с тобой поговорить...

  Видишь ли, какое дело... Может, оставим Рузаву Промзе, а тебе просватаем дочь Изяра?

  Кижеват садиться не стал, продолжал смиренно стоять у двери.

  — Отец,— сказал он, опустив глаза,— я ведь не о себе забочусь — забочусь о нашей семье. Первой женой у Промзы должна быть мордовская женщина... Просватай за него мордовскую девушку.

  — Э-э! — Кошай презрительно посмотрел на сына.— Это я знаю без твоего совета! Он привел ее для себя, а не для кого другого.

  — Я не могу тебя ослушаться, отец,— тихо сказал Кижеват.— Но рассуди сам — кто теперь за меня, одноглазого, отдаст свою дочь? Придется брать в семью какую-нибудь сиротку-замухрышку... Лучше отдай мне, отец, как ты и обещал, русскую девушку.

  — Кижеват, а может, она давно уже не девушка. Как ты возьмешь такую?

  Кижеват тяжело вздохнул:

  — Кривому, отец, и такая хороша...

  Кошай отвернулся, засопел. Поразмыслив, он ничего не мог больше решить, как согласиться:

  — Ладно, пусть будет по-твоему...

  На другой день Кошай провел семейное моление и, заручившись поддержкой Великого бога, пошел к Изяру сватать за Промзу его дочь. Потом пришел Ушмай сватать за своего сына дочь Кошая. Решили сначала сыграть свадьбу Промзы, потом — дочери и уж после всех — Кижевата.

  Кижеват был доволен — все получилось так, как он и хотел. Он показывал женщинам, какие дорогие подарки приготовил для своей жены — серебряные серьги, золотое кольцо, шелковый платок. Мало кто дарил такие подарки своим женам!

  Промза старался никому не показываться на глаза. Рузава, не переставая, плакала...

  Поздно вечером, когда все уснули, Промза надел короткую шубенку, натянул на нее зипун и, надвинув на лоб теплую шапку из телячьего меха, вышел из летного домика, в котором теперь оставался один: меньшие братья и племянники давно перебрались в зимний дом. Под навесом отыскал топор, достал из амбара лук со стрелами и пошел к домику, где еще спали его сестры и Рузава. Дверь с внутренней стороны была привязана. Он вспомнил, как Кижеват пробрался к Мазаве, просунул в щель нож и обрезал веревку. Рузава не спала, она словно ожидала его., хотя они не успели перемолвиться и словом.

  — Собирайся,— тихо велел Промза.— Мы уходим...

  Рузава, ни о чем не спрашивая, сбросила с себя мордовскую рубаху и натянула русское платье, на ноги обула кожаные коты, в которых пришла сюда. Промза подал ей зипун. На голову Рузава повязала два шерстяных платка. Кажется, все. Промза повернулся и задел ногой за лавку, на которой спала его старшая сестра. Та проснулась и испуганно посмотрела на Промзу:

  — Вай! Ты чего тут?

  — Спи, сестричка, спи...— успокоил ее Промза.

  Но сестра уже рассмотрела в слабом лунном свете одетую Рузаву:

  — Вы опять за свое? Знать, мало вам досталось от матери...

  — Спи, говорят тебе! — повысил голос Промза.— Ты ничего не видела. Всю ночь спала и ничего не видела и не слышала. Хоть ты не выдавай нас, и Великий бог поможет тебе.

  Они вышли из домика, и Промза крепко замотал дверь веревкой — не очень надеялся на свою болтливую сестру. Через заднюю калитку вышли в огород. Здесь, под ящиками, где их когда-то нашла мать, Промза заранее припрятал мешок с едой. Он взвалил его на плечо, и они спустились к речке. Откуда-то появилась собака и,

  как ни отгонял ее Промза, все же увязалась за ними. Они перешли речку и углубились в лес. Снега выпало еще мало, и идти было не трудно. А когда вышли на твердую лесную дорогу, стало совсем хорошо. Промза посмотрел на звезды — дорога вела на юг.

  — Промза,— заговорила наконец Рузава,— пойдем в мою землю. Там нас примет отец и мы обвенчаемся, как все люди.

  — Нет, Рузава,— вздохнул Промза,— до твоей земли очень далеко, и теперь мы не дойдем туда. А скоро начнутся морозы. Мы остановимся где-нибудь поближе. Земля большая, Рузава,— улыбнулся он,— неужели для нас не найдется местечка?

  Шумел лес под верховым ветром. Быстро бегущие рваные тучи закрывали луну. Плелась за странными людьми, опустив морду к земле, неприкаянная собака.

  Они прошли остаток ночи и весь следующий день, останавливаясь лишь ненадолго, чтобы передохнуть и поесть. Промза понимал, что ушли они недалеко. Конечно, сёла обрановского рода остались позади, но останавливаться рано. Надо уходить дальше. На опушке леса приметили небольшой стожок и решили заночевать в нем. Зарылись поглубже. Собака примостилась у них в ногах. Рузава сняла коты, пощупала ноги.

  — Натерла?

  — Наверное, натерла... Больно.

  — Надо было идти в лаптях — в них легче. Рузава

  тихо засмеялась:

  — Я готова была бежать и босиком!

  Утром Промза осмотрел ее ноги и покачал головой:

  — Сиди, пойду надеру лыка.

  Он взял топор и пошел в лес. Выбрал две молодые липки, содрал с них кору и вернулся.

  — Пока не сплету лапти, дальше не пойдем. Иначе мне придется нести тебя.

  — А нести не хочешь? — улыбнулась Рузава.

  — А разве я тебя уже не носил? — засмеялся Промза, вспомнив, как бежал по русскому лесу.— Могу и сейчас, только в лаптях лучше.

  Лишь к середине короткого дня он доплел лапти, и они тронулись дальше. Идти стало совсем легко. Рузава начала даже приплясывать от удовольствия. Но путь их был неведом, и следовало беречь свои силы. К вечеру они вышли к небольшому селу. У крайнего дома стоял старик. Промза поклонился ему и, пожелав благословения Великого бога, попросил:

  — Отец, пустил бы переночевать?

  — Отчего же не пустить? — сказал добрый старик.— Странникам мы всегда рады. Мордовский обычай велит встречать их. Далеко ли идете?

  — Далеко, отец,— ответил Промза коротко.

  Старик жил с двумя женатыми сыновьями, и в доме крутилось с десяток ребятишек: они ползали по полу, елозили по лавкам, вертелись под ногами. У очага готовили еду три женщины. К столу позвали и гостей — накормили густым гороховым супом.

  На ночь сыновья с женами ушли в летние домики. Остались лишь старик, одна женщина да ребятишки.

  — Скоро все сюда переберутся,— пояснил старик.— Уже настоящая зима стучится в дверь.— Он принес со двора охапку соломы и бросил на пол.— Другой подстилки у нас нет, поспите уж на соломе. Да с такой молодой женой, как у тебя,— подмигнул он Промзе,— можно и на голых досках спать.

  — У тебя у самого не старая, смотрю,— кивнул Промза в сторону оставшейся женщины.

  — Нет, парень, ошибаешься. Моя жена давно померла. Это вторая жена старшего сына.

  — Значит, ошибся,— развел руками Промза.

  Он отломил кусок хлеба и вынес собаке.

  — Не хотела сидеть дома, теперь лежи здесь голод ная,— выговорил он ей и вернулся в дом.

  Старик уже задул лучину, и Промза на ощупь пробрался в темноте к Рузаве. Окна в доме были заделаны плетеной соломой. Рузава обняла его и горячо зашептала на ухо:

  — Хорошо-то как, Промза! Мы с тобой вдвоем! И завтра будем вдвоем! Всегда будем вдвоем!..

  Промза провел холодной ладонью по ее животу, тихо ответил:

  — А третьего забыла?

  — Нет, Промза, не забыла... Но ведь его еще нет...

  Утром они поблагодарили хозяев за гостеприимство, но старик их не отпустил:

  — Так у нас не делается. Голодными не отпущу.

  Обычай велит накормить гостей, а потом уж проводить.

  Их опять накормили вареным горохом. Видно, хозяин был не из зажиточных людей: хлеб из овсяной муки, мясом в доме и не пахнет. Но молоко было — его наливали детям в чашки и крошили туда овсяный хлеб.

  Добрые люди, подумал Промза, живут только благословением Великого бога.

  Они шли еще два дня, ночуя в лесу. На третье утро снег покрыл зипун, под которым они спали, толстым белым одеялом. Все вокруг стало белым-бело: поляна, деревья, кусты. Они поднялись со своей постели из пружинистого лапника и огляделись. Собака, склонив голову набок, смотрела на Промзу.

  — Что глядишь? — спросил он ее.— Пойдем искать чего-нибудь...

  — Чего искать? — не поняла Рузава.

  — Всю ночь пахло яблоками,— объяснил Промза — . Где-то недалеко должна быть яблоня.

  Он взял топор и скрылся за деревьями. Вернулся скоро.

  — Нашел! — закричал он, подбегая к Рузаве.— Там целый воз яблок, и все на земле! — он протянул одно Рузаве.— Попробуй. Сладко? Это оттого, что их подмо розило.

  Они взяли мешок и пошли к яблоне. Яблок действительно было много — мелкие, красные, кисло-сладкие, они хоть на время, но могли утолить голод. Они набили мешок и карманы.

  — Хлеба у нас осталось совсем чуть,— напомнил Промза,— будем грызть яблоки. А тебе, пес, придется ловить полевок. Ничего не поделаешь. Недолго осталось терпеть. Дойдем до первого же села и остановимся. Мы и так далеко ушли, теперь нас не найти.

  К селу вышли в сумерки. Посредине его возвышалась небольшая церковка. Промза приметил, что дворы в селе маленькие и не стоят в них летние домики.

  — Промза! — воскликнула радостная Рузава.— Мы дошли до Русской земли! Видишь — церковь!

  — Это не Русская земля,— покачал головой Промза.— Это русская деревня на Мордовской земле. Мне говорили, что такие строят беглые люди с княжеской стороны. Не думал, что наткнемся на такую деревню...

  — Почему, Промза? — Рузава не могла понять, чего им нужно опасаться.

  — Я не хочу туда идти — русские отнимут у меня Рузаву...

  — Промза! У русских нет таких обычаев — отнимать чужих жен! Здесь нас обвенчают, и ты станешь для меня настоящим мужем.

  — Я и сейчас настоящий!

  — Пока нас не обвенчали, мы живем в грехе!

  Промза набычился:

  — Все равно не пойдем... Русские убьют меня, когда узнают, что я тебя украл.

  — Откуда они узнают? Скажем, что я заблудилась в лесу, а ты меня нашел.

  Рузава настойчиво тянула Промзу за рукав, и Промза сдался. Почуяв чужих собак, пес Промзы жался к его ногам и тихо поскуливал. Навстречу им шел человек. Рузава спросила его порусски, что это за село и далеко ли отсюда до Русской земли. Тот покачал головой. Русская земля далеко отсюда, это — Мордовская земля. А если они сбежали от князя, то пусть идут к старосте, он их примет и покажет, где они будут жить.

  Промза слушал незнакомую речь и присматривался, соображая, в какую сторону, если что, ему нужно будет бежать с Рузавой. Вокруг них собралась целая свора собак, которые хотели достать пса Промзы.

  Староста, маленький мужичок лет пятидесяти, встретил их приветливо, даже приподнял над головой шапку, поклонился и пригласил в дом. Он спросил о чем-то Ру-заву и остался доволен ее ответом. Потом он сказал Ру-заве, а та перевела Промзе, что подыщет им жилье, что в селе живет очень много одиноких мужчин, которые могут пустить их к себе жить.

  Промзе эти слова старосты не понравились.

  — Не надо ни к кому идти жить — я вырою зем лянку,— сказал он Рузаве.— Зиму переживем, а весной видно будет. Не прогонят — срублю зимний дом.

  Услышав, что в село пришли новенькие, в дом старосты стал набиваться народ. Они спрашивали о чем-то Рузаву, и та охотно отвечала. Бабы охали, вздыхали, а мужики покачивали головами и чесали бороды.

  Наконец староста опомнился, велел принести молодым еду и оставил их наедине. А утром он пришел и отвел их к дому бобыля, здорового и сильного мужчины лет сорока. Он был дружинником, но однажды в чем-то провинился перед князем и, страшась гнева, бежал сюда прошлой весной.

  Промза с большой неохотой вошел в его дом. Была бы у этого дружинника жена, тогда другое дело. А как жить в одном доме двум мужчинам с одной женщиной? Нет, не будет мира, не будет покоя. И Промза в тот же день принялся копать землянку. Он выбрал крутой берег

  овражка, натаскал из леса хвороста и развел большой костер, чтобы отогреть землю. Земля не успела еще глубоко промерзнуть, и копать было нетрудно.

  Рузава еще с утра ушла куда-то и пропала. Вернулась счастливая, когда Промза уже углубился в откос. Она присела рядом с ним на корточки и сообщила, сияя глазами:

  — Ходила на исповедь!

  — Куда ходила? — не понял Промза.

  — На исповедь. Батюшка снял с меня грехи!

  — Как снял? — рассмеялся Промза.— И какие у тебя грехи?

  — Как же,— обиделась Рузава,— сколько жила с тобой невенчанная. Тебе, Промза, тоже придется перейти в нашу веру. Если не перейдешь, батюшка не обвенчает нас.

  — Ну и пусть! Кому от этого хуже?

  — Нам хуже, Промза. Пока ты не перейдешь в христианскую веру и нас не обвенчают, мне велели жить отдельно от тебя — в доме старосты.

  — Да это же хорошо! — обрадовался Промза.— И живи там, пока я не закончу строить землянку. Чего же хорошего жить с двумя мужчинами. Я вижу — он все время пялит на тебя глаза. Как я могу оставить тебя с ним?

  — Нет, Промза,— настаивала на своем Рузава,— тебе нужно перейти в нашу веру. Батюшка даст тебе христианское имя.

  — Зачем мне другое имя? У меня и свое неплохое!

  — Неплохое,— согласилась Рузава.— Я тебя по-прежнему буду называть Промзой. А креститься все равно надо, иначе нам не разрешат жить вместе и в землянке.

  — Тогда уйдем отсюда! — Промза бросил лопату.— Землянку я могу выкопать и в другом месте. Земля везде одинаковая.

  — Никуда мы не уйдем, и никто нас не гонит отсюда,— Рузаве очень не хотелось уходить из этой деревни с русскими людьми и русскими обычаями, и она упрямо повторила: — Тебе надо принять христианскую веру и обвенчаться со мной. Разве тебе это тяжело? Сделай это для меня, Промза. Ведь ты меня любишь? Ради меня ты оставил родной дом, а такой малости не хочешь сделать...

  Промза подумал и поднял лопату:

  — Ладно, пусть будет по-твоему. Делай как знаешь. Только пусть скорее, это самое... обвенчают нас.

  Довольная Рузава чмокнула его в щеку и снова убежала. «Рожать скоро, а она все бегает»,— подумал Промза и воткнул лопату в податливую землю. Он копал до самого вечера. Вечером пришел бывший дружинник и предложил ему свою помощь. Промза прижал руку к груди, улыбнулся, но лопату не отдал.

  На другой день Рузава привела Промзу в деревянную церквушку, где седой щупленький поп побрызгал на него холодной водой, побормотал чего-то и дал поцеловать медный крест. Это означало, как объяснила ему Рузава, что он теперь христианин и его новое имя Афанасий. Но это непонятное имя Промза сразу же и забыл. А через день их обвенчали. Свадьбу устроили в доме старосты. А так как у молодых ничего не было, кроме горстки яблок в мешке, то угощение принесли сами гости.

  Так Промза и Рузава сразу же стали в деревне своими людьми. Русские стали помогать Промзе строить землянку. Земляные стены обложили бревнами, наверх тоже накатали бревен, покрыли их соломой и засыпали землей. Очаг Промза строить не стал — подождет до весны. Обогревали новое жилище и готовили пищу на костре, разведенном на земляном полу. Промза остался доволен. Он был благодарен русским людям, которые не только помогли ему построить эту землянку, но и спасли их с Рузавой от голодной смерти, помогая кто чем мог.

  Теперь, когда они обзавелись собственным жилищем, Промза стал ходить на охоту, не опасаясь оставлять жену одну. Он часто приносил зайцев, а однажды ему удалось добыть молодого лося. Когда в его силки попадались белка или лисица, он обменивал их шкурки на зерно или крупу.

  Вечерами Рузава учила его говорить по-русски. Но уж очень трудными были русские слова: от того, что он запоминал с вечера, ничего не оставалось к утру. Но теперь впереди у них была целая жизнь!
  Утром в Кошаевом доме поднялся переполох. Обошли в селе все дома, но ни Промзы, ни Рузавы найти не могли, Старшая сестра Промзы долго молчала и лишь под вечер, перепугавшись сама, созналась, что они ушли еще ночью, а куда — о том ей не сказали.

  — Что же ты молчала? — расплакалась мать Про-мзы.— На дворе зима, мороз, где они? Что с ними?

  — Далеко не уйдут,— пытался успокоить старшую жену Кошай.— Побродят в лесу, померзнут и вернутся.

  Но ночью они не вернулись. И тогда Кижеват чуть свет оседлал лошадь и отправился на поиски. Он объехал весь окрестный лес, близлежащие селения и вечером вернулся ни с чем.

  На вопросительный взгляд отца пожал плечами.

  — Должно быть, далеко ушли...

  — Ищи! — Кошай так посмотрел на сына, будто он был во всем виноват. За собой хозяин дома никакой вины чувствовать не мог.— Завтра еще раз обойди все селения. Не станут же они зимовать в лесу!

  На другой день Кижеват снова выехал со двора и наведался в самые дальние мордовские селения. Но никто не видел мужчину с женщиной — зимой нет охотников без большой нужды бродить по лесу. И снова вернулся Кижеват несолоно хлебавши, иззябший и злой.

  Вечером за ужином Литаву вдруг осенило:

  — Вай! Куда же им и идти, как не к деду? Небось живут себе у Обрана и горя не знают!

  Кошай засомневался:

  — Вряд ли... Отец сразу бы отправил их домой или прислал кого-нибудь сказать.

  Однако, подумав, велел все же Кижевату съездить в Обран ош. Но и там они не появлялись.

  — Отец мне обещал Рузаву в жены, а Промза украл ее! — жаловался Кижеват Вежаве, пока дожидался деда.

  — Как это обещал, когда она принадлежала Промзе? Он ее привел, а не ты! Не знаю, чего ты носишься из-за чужой женщины!

  — Нет, она моя! — твердил Кижеват.— Отец мне ее отдал.

  Вежава усмехнулась:

  — Твоя, Кижеват, будет та, которую возьмешь сам.

  — Но если каждый сопляк будет делать так, как ему хочется, земля перевернется!

  — Так вот не перевернулась же!

  Кижеват надулся и больше с Вежавой не разговаривал. Теперь он надеялся только на деда — как дед скажет, так и будет. Он так верил во всемогущество деда

  Обрана, что даже позабыл: Рузавы-то все равно нет и слова главы рода ничего не могут изменить.

  Выслушав Кижевата, дед долго молчал и даже закрыл глаза. Кижеват подумал было — уж не уснул ли?

  — Не надо было отнимать у Промзы девушку,— сказал он наконец.— Он ее привел, ему и надо было ее оставить.

  — Но ведь отец отдал ее мне! — вскипел Кижеват.

  — Твой отец ошибся,— спокойно сказал дед и поднялся, давая понять, что разговор окончен.

  Домой Кижеват возвращался раздраженный и злой. «И все же я их найду! — бессмысленно повторял он про себя.— Из-под земли достану!»

  Он искал их еще две луны, но все его попытки ни к чему не привели: никто беглецов не видел, никто о них ничего не слышал. Наконец Кошай не выдержал:

  — Хватит попусту гонять лошадей. Займись-ка де лом. Половина зимы прошла, а ты не поймал ни одной лисицы и ни одной белки.

  Видно, не дошли молитвы Кошая до Великого бога. Из трех свадеб, которые намечали сыграть осенью, справили лишь одну — выдали замуж старшую сестру Промзы за сына Ушмая. Просил Кошай Изяра, чтобы он отдал просватанную за Промзу дочь Кижевату, но Изяр наотрез отказался выдавать ее за кривого, да еще второй женой. Пришлось Кижевату спрятать приготовленные подарки под женины холсты и ждать лучших времен...

  Смирившись со своей судьбой, стал он ходить с отцом на охоту — ставить силки и ловушки на лисиц, белок да соболей. Пытался, как и раньше, бить белку стрелой, да какой теперь лучник с одним глазом! Вечерами при свете лучины плели лапти. Для большой семьи нужно много лаптей — и для зимы, и для лета. Когда же не ходили на охоту, мастерили телеги, колеса, корыта, кадки, бочки. В хороших липовых бочках пуре долго хранится свежим и ароматным. Ну, а без кадок в хозяйстве шагу не ступить: в них засыпается зерно, хранится мед, закладываются холсты, держится вода.

  С утра до позднего вечера вертятся в руках женщин веретена — наматываются на них из кудели тонкие и толстые нити.

  Коптит березовая лучина, вставленная между рожками железного светца, и мальчик или девочка, следящие за огнем, время от времени отламывают от ее конца почерневший уголек, и он со слабым шипением падает в кадку с водой. Вечер длинный, лучин припасено много, и юные хранители огня начинают клевать носом. Тогда зовут из паникудо старшую жену Кошая. Она садится ближе к огню, берет в руки вязание и начинает рассказывать длинные сказки. Сказки любят не только дети, взрослые тоже затихают, и тогда слышен лишь монотонный тихий голос старой хозяйки, потрескивание лучины да завывание ветра за окном. Убаюканные ее голосом, дети начинают позевывать и все же засыпают. И тогда она, уложив их, сама садится к лучине и, глядя на красноватый язычок пламени, продолжает свои древние, как само время, сказания.

  Но вот уже и женщины начинают выпускать из рук веретена, и тогда кто-нибудь из мужчин, проверив на ночь скотину в загонах, дает понять, что день кончился, и все хорошо, и что завтра наступит новый день, полный труда и забот, и потому пора отдыхать. Детей, уснувших где попало, укладывают на полу и на полатях, сами же взрослые стелят себе на лавках. Уходит в паникудо старшая жена Кошая, бормоча себе под нос бессвязные слова, и лучину гасят. Недолго слышится возня, тяжелые вздохи, скоро все затихает, и дом погружается в глубокий сон.

  Давно уже женщины, чьи мужья охраняют городок, перебрались на зиму в Обран ош. В Кошаеве задержалась только жена Паркая Мазава. Повез ее в городок сам Кошай. Поздоровавшись с отцом, Паркай спросил о брате.

  — А! — махнул рукой Кошай.— Как сквозь землю провалился — ничего не слыхать... Разбаловал его дед.

  «Сам виноват,— подумал Паркай.— Не обещал бы девушку другому, и Промза никуда бы не убежал». Но вслух ничего не сказал.

  — Теперь вот Кижеват остался без второй жены,— жаловался Кошай сыну.— Никто не хочет отдавать свою дочь за кривого!

  — Не слишком ли ты много заботишься о Кижевате, отец? — спросил осторожно Паркай.— Он должен сам найти себе жену. Так уж заведено: первую жену сыну сватает отец, вторую сын находит сам.

  — Где же он найдет, если не выходит из дома? — вскипел Кошай.

  — Так пусть выйдет!

  — По-твоему, он должен шляться? Хватит нам и одного шатуна...

  Молчавшая до сих пор Мазава решила тоже вставить слово:

  — За Кижевата, отец, ни одна девушка не пойдет по доброй воле.

  — А тебя никто не спрашивает, мокрый хвост! — вышел из себя Кошай.— Сидела бы и молчала, когда разговаривают мужчины!..

  Паркай стрельнул глазами в сторону жены, и она вышла.

  — Проводи меня,— попросил Кошай и стал одева ться.

  Паркай сел к отцу в сани и проводил его до главных городских ворот. Кошай кивнул сыну и выехал на дорогу. День был хмурый, гнетущий. Мела поземка. Кошай поднял воротник чепана и втянул голову в плечи. Все его мысли кружились вокруг Промзы. Так уж случилось, что Промза больше был с дедом, чем с отцом. А какой дед не балует внуков! Вот он в деда и пошел: даже жену себе, как и дед, из чужой стороны привел. Будто бы снял с себя вину Кошай, но переложить ее на отца все же не решился даже про себя: все же Обран — глава рода! И пришлось думать о своей вине. Не послушал бы Кижевата, и все было бы хорошо. А теперь что получается? Паркай в городке, Промза в бегах, а вдвоем с Ки-жеватом хозяйство не осилить. Зимние дела не велики, а летом хочешь не хочешь, а придется брать внаем двух мужиков. Куда ж без этого...

  — Не-ет, без этого и поля не засеешь! — ска зал Кошай вслух и оглянулся, будто кто его мог слы шать.

  Во дворе он позвал женщин, чтобы распрягли лошадь, а сам поторопился домой.

  — Принеси мне пуре,— велел он старшей жене.— Со всем продрог...

  Он сел за стол и, когда жена принесла корчагу пуре, стал пить прямо через край. Жены уже несколько раз звали его ужинать, но он не слышал их — сидел, задумавшись, и пил. И когда они поели без него и вернулись домой, корчага была пуста, а Кошай, развалившись на лавке, грозно храпел.
    Кижеват поднялся рано. Взял лук со стрелами, топор, положил в мешок кусок хлеба и луковицу, встал на лыжи и пошел в лес проверять ловушки и силки.

  День выдался ясный, с легким морозцем. Ночью выпал снег, и под его тяжестью ветви деревьев склонились к земле. Все завалило снегом, и свои снасти Кижеват находил лишь по одному ему ведомым приметам. Первая ловушка была пуста, хотя приманку сумел утащить какой-то осторожный зверек. Кижеват насадил свежую приманку и притоптал снег вокруг нее. Пустовала и вторая ловушка. Видно, не соблазняла Кижеватова приманка ни соболей, ни куниц, ни черных лисиц. Попалась бы рыжая, хотя от нее и мало проку: ее мех ценился не очень-то высоко. Это не соболь и не куница. Беличьи шкурки тоже в большом ходу: в Мордовской земле ими расплачиваются за товары, а кроме того, их можно обменять на булгарские монеты — восемнадцать шкурок за один булгарский серебряный дирьгем. А дирьгемы не портятся и не занимают столько места, сколько шкурки.

  Кижеват обошел все ловушки и вытащил лишь одну рыжую лисицу, да в силки попались две белки. Не везет сегодня ему — была ведь в одной ловушке чернобурая лиса, да только клочья от нее остались. Пришел бы вчера, может, и успел бы взять целой... И без того подавленное настроение его еще больше испортилось. Стал Кижеват раздражительным, мрачным. А чему радоваться? Жене, которая вечно кряхтит и стонет и так и не смогла родить ни одного сына? Была надежда... И опять его мысли возвратились к Промзе. Во всем виноват этот Промза! А вспомнив о Промзе, он понял, что думает вовсе не о нем, а о Рузаве, которую увел этот неблагодарный брат. А какая жена у Паркая! Кижеват закрыл глаза и представил себе Мазаву... И здесь опять Промза. Это он помешал ему тогда овладеть такой женщиной! О чем бы ни думал Кижеват, воображение рисовало перед ним здоровых и красивых женщин. Сейчас он завидовал даже отцу!.. Отчего же Великий бог не дал ему своего благословения!

  Кижеват потер нос и поежился — стало морозить. Хорошо было бы, подумал он, если б Промза замерз! Тогда Рузава вернулась бы домой и все-таки стала его женой. Да нет, Промза не замерзнет — он мужчина. Скорее замерзнет она...

  Он хотел было повернуть домой, но вспомнил, что здесь недалеко, на большой поляне у опушки леса, живет одинокий старик. На своей поляне он расставляет летом пеньки с пчелиными семьями и собирает мед. Этого старика знают все — он лечит больных, привораживает мужчину к женщине и женщину к мужчине, предсказывает будущее. Многие тайно и явно ходят к старику за советом, и тот никому не отказывает. Как же раньше Ки-жеват не вспомнил о нем? Он свернул к лесной лощине, по дну которой летом протекает узкий ручеек, и вышел к поляне. Над землянкой старика слабо курился синеватый дымок. Кижеват снял у входа лыжи и воткнул в сугроб. Хозяин, видно, услышал скрип снега и вышел. Это был здоровый и крепкий старик, обросший густой черной бородой и с длинной гривой волос. Сколько ему лет, того, видно, не знал никто — он был всегда. Он стоял в длинной посконной рубахе без вышивки и грязных посконных же портах.

  — Что тебе надобно, добрый человек? — спросил он, внимательно глядя на гостя.

  — Хочу поговорить с тобой.

  Старик покосился на лисицу и белок, подвешенных к поясу незнакомца, пригласил:

  — Заходи, поговори. Может, и скажешь что-нибудь дельное.

  Войдя со света в землянку, Кижеват остановился — в дыму он ничего не мог разглядеть. Свет проникал только в маленькое верхнее окошечно, через которое лениво тянулся дым. В очаге тлело и чадило несколько поленьев. Старик подтолкнул Кижевата и велел сесть. Кижеват нащупал ногой пенек и опустился на него. Старик сел на такой же пенек напротив.

  — Пришел потолковать с тобой о своей безрадостной жизни,— заговорил Кижеват, уставившись единственным глазом в бородатое лицо старика.— Вот живу под небом Великого бога, а зачем живу, и сам не знаю. Жена у меня больная, детей нет. Которого и родит — умирает...

  — Возьми себе еще жену — нарожает детей. У молодого дерева ветви не засыхают.

  — Кто за меня пойдет? Видишь, какой я? — Кижеват оттянул кожу под закрытым глазом.

  — Так не говори! По-своему хорош и медведь.

  — Медведь-то хорош, да я плох. Хотел взять одну, а ее отняли у меня.

  — Коли сумели отнять, значит, не тебе назначил ее Великий бог. Женщина что собака: погладишь ее — она завиляет хвостом, ударишь — убежит. Где потерял глаз?

  — Ходил в Булгарскую землю. Что вез — сохранил, а вот глаз — не уберег,

  — Что потерял, за то не печалься. На твой век хватит и одного. Дети рождаются и у безглазого. Найди себе одинокую, женщину — такие женщины каждый день ждут сватов, и она не станет считать, сколько у тебя глаз. Она будет рада и тому, что ты увидел ее.

  Старик замолчал и поднял грузное тело с пенька, давая понять, что говорить ему больше нечего. Встал и Ки-жеват. Он отвязал от пояса лисицу и протянул старику. Но тот не стал ее брать.

  — Зачем мне лисица? Шубу я шить не собираюсь.

  Оставь мне лучше белок, на них я хоть выменяю зерна.

  Кижеват недовольно поморщился, но белок отдал. Старик посмотрел Кижевату в единственный глаз:

  — Дарить нужно с чистой душой и добрым сердцем.

  Кто дарит без добра и сердца, тот оставляет в себе зло. Добро и зло — внутри человека. Что оставит в себе че ловек, то и будет править его жизнью, как седок лошадью.

  Он кинул белок на пенек и вышел проводить гостя. Кижеват встал на лыжи и, не оборачиваясь, быстро пошел от землянки. Его душила злоба. Он вовсе не собирался кому-то отдавать белок. «Выманил старый филин ни за что да еще учить вздумал! — распалял себя Кижеват.— Советчик... Знамо, чтоб сосватать одинокую бедную женщину, и ума не надо. Она за кого хочешь пойдет. Потому и одинокая, что ленивая неумеха!»

  До дома он добрался в сумерки. Кошай, увидев у его пояса лисицу, недовольно покачал головой.

  — Все ловушки пустые,— хмуро пробормотал Кижеват.— В одну попала чернобурая лисица — волки съели.

  — А чего так долго ходил?

  — Снег глубокий — лыжи вязнут...

  — Знамо, тебе торопиться некуда,— начал раздражаться отец.— Домашние дела никуда не денутся, подождут. А о том помнишь, что вдвоем остались? У женщин свои дела, а кому-то надо кормить лошадей, коров, овец. Кто будет за скотиной смотреть, если ты каждый день ходишь в лес ловить ветер?

  Кижеват промолчал, чтобы не раздражать отца еще больше. После ухода Промзы Кошай стал как зверь — все не по нему.

  На ужин Литава сварила чечевичную похлебку. Чечевица не разварилась, и Кошай стукнул ложкой об стол. Литава промолчала.

  — Чечевицу надо было сначала вымочить,— заметила осторожно старшая жена,— а потом варить...

  Литава не стала оправдываться — старшую жену тоже опасно раздражать: она может поручить на завтра такую работу, что не будет времени даже нос вытереть.

  Работали вечером молча, боясь неосторожным словом прогневить хозяина, который, ни на кого не глядя, молча плел очередной лапоть. Но пришла старшая жена, села на свое место и завела тихим голосом новую сказку. И забыли все и о жесткой чечевице, и о сварливом Кошае, и о занудном Кижевате — перенеслись совсем в другой мир, где красивые люди творят добрые дела. Старшая жена знала, чем укрепить дух в своей семье. Там, где поселяются раздражительность и злоба, не может быть мира, а без мира нет семьи.

  За окном начала завывать метель. Кошаю послышалось, будто заблеяли овцы. Он оставил недоплетенный лапоть и позвал с собой Параву взглянуть на скотину. На дворе их чуть не сшиб резкий порыв ветра. С трудом они дошли до конюшни, напоили лошадей, подбросили им на ночь сена. Обошли коровник и овчарню. Овцы сбились в кучу, беспокойно переступая ногами,— чувствовали приближение злой вьюги.

  Кошай с Паравой вернулись в сенной сарай. Здесь было сухо и, как на летнем лугу, пряно пахло цветами. Кошай расстегнул зипун жены и притянул ее к себе. Па-рава закинула ему руки за шею, зашептала:

  — Литава все ругается со мной из-за тебя. Говорит, что я тебя приворожила...

  — Знамо, приворожила... Вишь, какая горячая. А ты не слушай ее, пусть сердится — только ей и дела. Ты молода и красива, а ее время прошло. Постареешь — и твое время пройдет...

  — Нет, Кошай, моей старости тебе не дождаться. Сам скорее состаришься.

  — Придет время — все состаримся...

  Сено было душистое, и оно дурманило головы... Когда они вышли из сарая, на дворе творилось невообразимое. Снежное месиво скручивалось в жгуты, било по постройкам, и они, будто живые, кряхтели и стонали под его напором. Кошай с Паравой с трудом прошли несколько десятков шагов, пока добрались до дома. Здесь уже укладывались спать. Старшая жена ушла в пани-кудо. Догорала лучина. Кошай только опустился на лавку, как под окном услышал чей-то голос:

  — Кошай! Кошай! Выйди скорее!

  — Чолпан? — удивился хозяин.— Чего его притащило в такую непогодь?..

  — Чолпана нет в селе — он в городке,— напомнил Кижеват.

  Кошай набросил на плечи тулуп и вышел. Через минуту он возвратился вместе с Чолпаном, с ног до головы облепленным снегом. С его бороды свисали сосульки.

  — Сбился с дороги,— проговорил он непослушными губами,— не знаю, как дошел... Наверное, Великий бог помог...

  — Говори, что случилось? — нетерпеливо перебил его Кошай.

  — Плохая весть, Кошай: князья поднялись на нас! И Олодимирский и Муромский привели к городку невиданную силу... Обран велел собирать всю мордву и идти на выручку.

  Кошай бессильно опустился на лавку. В доме наступила тяжелая тишина. Это было так неожиданно, что казалось сном, в это не хотелось верить. Но перед Кошаем стоял Чолпан, живой и продрогший, и с его черной бороды на черный пол капала вода. Ждать нельзя. Кошай резко поднялся и стал одеваться.

  — Дайте Чолпану что-нибудь поесть и налейте ему ченьксу,— велел он женщинам.— Ты, Кижеват, скачи в ближайшее селение. Оттуда пусть пошлют людей в другие села: пусть передают эту весть от села к селу! Всем собираться здесь, в Кошаеве. Я пойду скажу об этом своим людям.

  — Лошадь сейчас не пройдет, отец, придется идти на лыжах.

  — Иди хоть пешком! Когда вернешься, останешься с женщинами. Если будет совсем плохо, я пришлю человека. Тогда забирайте все и уходите в леса.

  Мужчины ушли, и дом, казалось; опустел. Женщины вставили в светец новую лучину и, глядя на желто-красное коптящее пламя, стали вслушиваться в тревожное завывание вьюги.   Буран бушевал вторые сутки. Белая круговерть густо облепила все дома и постройки в городке, забросала снегом городскую стену с бойницами. А под стеной, по склону горы и до самой Оки, день и ночь горят десятки,

  сотни костров. В остроконечных шалашах прячутся от метели княжеские люди, греют у костров окоченевшие руки, но уходить не собираются.

  Не дает покоя Владимирскому князю Андрею Абрамов городок. Снова прислал он сюда своего сына Мстислава. А вместе с ним привели свои дружины и сыновья Рязанского и Муромского князей. Воеводою над всеми поставлен старый и опытный воин боярин Борис Жиди-славич.

  Два раза уже выходил старый Обран к русским князьям, просил не трогать городок, оставить в покое. И князья обещали не трогать его, если Обран уйдет отсюда со своими людьми. Обрану ничего не оставалось делать, как только просить дать ему время на раздумье. Он объяснил им, что не может решить за всю мордву, потому что он — только глава рода и ему надо спросить совета у остальных глав родов, а на это нужно время. Как решат главы родов, так он и поступит. Мстислав согласился с его словами и дал ему время — четыре дня. Обран разослал людей по селениям и позвал к себе Ушмая.

  — Не знаю, успеешь ли,— сказал он ему,— но все-таки скачи к Булгарскому хану. Проси, умоляй его о помощи. Он не может отказать нам. Если русские возь мут Обран ош, они не остановятся здесь, а пойдут даль ше — на Булгарскую землю. Скажи об этом хану — он должен понять.

  Обран не надеялся, что ему удастся собрать сейчас всех глав родов. Для этого слишком мало времени. Пожалуй, за этот срок да при такой погоде и не все его посланцы доберутся до дальних селений. Может быть, и приедут двое-трое глав со своими людьми. Поэтому, готовясь к худшему, Обран велел отправить из городка всех женщин и детей. Вежава хотела было воспротивиться воле Обрана и остаться с ним, но старик так прикрикнул на нее, что она поняла — предстоит что-то такое, чего она еще не могла и вообразить себе.

  — Знать, хочешь остаться здесь игрушкой для кня жеских людей?! — она еще никогда не видела мужа в таком гневе.— Если мы все поляжем, кто будет растить наших детей? Или ты хочешь, чтобы от нашего рода не осталось и следа? — Все-таки не следовало бы так гово рить на прощание, и, опомнившись, Обран прижал голову жены к своей груди: — Так надо, Вежава... Берегите на ших детей. Смотри за Пургазом. Я знаю, когда он вы растет, заменит меня в роду.

  — Сохрани тебя Великий бог,— шептала Вежава.— И не ввязывайся в драку — ты уже стар, пусть дерутся молодые...

  — Великий бог поможет нам,— Обран отстранил от себя жену и проводил до саней.

  Обоз выезжал через восточные ворота, далекие от взоров княжеских людей. Обран дождался, пока последние сани не скрылись в снежной метели, помог стражникам закрыть ворота и велел лучше смотреть, не появится ли откуда помощь, чтобы не мешкая впустить людей в городок.

  Несмотря на буран, в городок все же пробралось около пяти тысяч человек. Все дома и пристройки были переполнены людьми. Полон был и Дом старейшин. Проводив жену, Обран отдал свой дом прибывшим людям, а сам перешел в Дом старейшин. Здесь собрались главы всех больших семей, из глав родов не приехал никто, но и они прислали своих людей. В Доме старейшин сейчас жили и старшие сыновья Обрана — Кошай, Порват и Ордат.

  Нужно было решать — оставлять князьям городок или защищать его. И надеяться надо было только на себя.

  Обран долго стоял на городской стене у главных ворот и смотрел на костры, на островерхие шалаши, покрытые снегом, на маленькие фигурки дружинников. Дружинники не толпились и не шумели у главных ворот, как в прошлый раз, не пускали стрелы. Они спокойно ждали, когда истечет срок. И в этом спокойствии Обран до боли в сердце почувствовал неотвратимость страшного исхода. Князья ждали. Они были уверены в благоразумии защитников городка и не хотели бессмысленно терять своих людей. Но кто знает, где граница между благоразумием и бессмысленностью...

  Обран спустился в городок и широким шагом, высоко подняв голову, направился к Дому старейшин. Он оставил здесь людей, чтобы они сами, без него, решили свою участь. Для себя решил: как скажут, так и будет.

  В Доме стоял гвалт. Неужели до сих пор не могут договориться? Обран прошел к столу, ему освободили место и притихли. Обран положил свои тяжелые руки на стол, оглядел всех внимательным взглядом, будто хотел запомнить каждого.

  — Ну и на чем поладили? — спросил он глухо.

  — Говори, Кошай! Говори! — раздалось несколько голосов, и от очага поднялся Кошай.

  — Отец, наше слово: городок не отдавать!

  Обран просветлел лицом и поднялся.

  — Не отдавать! Не отдавать! Этот городок — сердце нашей земли. Разве может человек жить без сердца? По теряем городок — потеряем все! У нас мало силы, но ведь побеждают не только силой, но и храбростью. Сидя за стенами, долго мы не продержимся, да князья и не ста нут ждать. Кончится назначенный срок, и они пойдут на штурм. Они нас просто поджарят. До этого допускать нельзя. И вот что я решил,— Обран пристукнул по столу кулаком, давая понять, что решение его обдумано и спо рить он не собирается.— Ночью, когда нас никто не ждет, мы выйдем из городка и застигнем врага врасплох, спящего!

  Это было так неожиданно, что все окаменели, а когда до них дошел весь смысл обрановских слов, поднялся такой шум, что Обрану пришлось вынуть меч и постучать по столу тяжелой рукояткой. К столу подошел Порват и поднял руку. Шум стих.

  — Отец,— повернулся он к Обрану,— ты обещал князьям через четыре дня дать ответ. Ты дал им слово, и они тебе поверили. Ты хочешь нарушить свое слово?

  — Через четыре дня мы сдержим слово, но городок уже не удержим,— Обран взмахом руки велел Порвату сесть и обвел людей взглядом.— Значит, мы не честные люди, а князья, которые пришли нас грабить,— честные? Вай, Порват, прежде надо думать, потом говорить... Верю, Великий бог не осудит нас за это, а даст свое благословение. Прогоним княжеских людей — проведем большое моление и попросим у Ине Шкая прощения. А не прогоним... Что ж, наши жены проведут моление на наших могилах.

  — Драться! — коротко поддержал Обрана Чолпан. И снова крики наполнили Дом старейшин:

  — Не отдадим городок!

  — Драться!

  — Напасть на князей!

  Обран поднял руки, и голоса смолкли.

  — Довольно. И без того много покричали. Теперь на до приниматься за дело. Идите к своим людям и будьте готовы к выступлению. Как только пропоют первые пе тухи, мы откроем все ворота и тихо выйдем из городка. У главных ворот стоят несколько дружинников. Ты, Чолпан, возьмешь их на себя,— чтобы никто не ушел к Оке! Сделаешь все тихо.— Обран повернулся на восток и

  поклонился: — Великий бог, помоги нам в правом деле!..

  Люди стали расходиться. Обран подозвал к себе Ордата:

  — Послушай, сынок. Когда ввяжемся в драку, ты не оставляй меня. В моих руках уже не та сила. Устану — ты меня поддержи.

  — Поддержу, отец,— Ордат пропустил Обрана вперед и вышел вслед за ним в метельную круговерть.

  Изяр уже продал дружинникам недалеко от ворот целую кадку самого крепкого ченькса и вернулся за другой. Дружинники набросились на его товар, как мухи на мед. Изяр продавал ковш ченькса за одну русскую медную монету. Он не знал, сколько она стоит, но деньги есть деньги, на них всегда можно что-нибудь купить или обменять на булгарские монеты, в которых он-то уж знает толк. Привязав новую кадку ченькса к санкам, он снова поторопился к городским воротам: надо успеть, пока нет Чолпана. Тот из городка ни за что не выпустит, такой уж он человек. Стражники же посмеялись над Изяром и выпустили, наказав далеко не уходить.

  Болтаясь между костров и шалашей, Изяр скоро почувствовал, что кадка его быстро пустеет, а карман все больше оттягивается под тяжестью медных монет. Он уже начал сокрушаться, что не заготовил ченькса побольше, как к нему подошли два дружинника и знаками велели идти за ними. Изяр даже обрадовался: наверное, ченькс хочет купить сам князь. И тогда он даст Изяру серебряную, а может, и золотую монету! Дружинники привели его к пристани и сразу же ввели в избу, в которой когда-то жил русский из-за Оки. На лавке сидел могучий воин в сверкающем длинном платье с мечом у пояса. Это был сам воевода Борис Жидиславич. Стоящий за Изяром дружинник стукнул его плашмя мечом под ноги, и Изяр рухнул на колени.

  Стоявший возле воеводы человек спросил о чем-то Изяра по-мордовски. Изяр не понял, он все ждал, что у него попросят ченькс, но такой просьбы не услышал и тупо смотрел на воеводу. Тогда дружинник встряхнул его за плечо, и Изяр услышал:

  — Много в городке людей?

  — Есть люди,— охотно закивал головой Изяр,— как же без них! Знамо, есть...

  — И много людей?

  И тут Изяр понял, что его хотят впутать в опасное дело и что, пожалуй, правду говорить не следует.

  — Как тебе сказать, добрый человек... Может, сто, может, больше...

  — Говори точно, сколько там людей!

  — Да ведь я не считал... Говорю тебе, может, сто, может, и больше... Кабы мне знать, что тебе это нужно, я б, конечно, посчитал... А так...

  Воевода, выслушав своего переводчика, сказал что-то дружиннику. Тот взял длинную железную палку и воткнул ее конец в горячие угли в очаге. Больше Изяра ни о чем не спрашивали, все с интересом ждали, когда железо раскалится. Изяр тоже с любопытством наблюдал, как сначала порозовел, а потом покраснел конец палки. Но когда это раскаленное железо поднесли к его носу, он в ужасе отпрянул назад.

  — Скажешь правду, мы не тронем тебя. Но если обманешь, спалим твою шкуру.

  Изяр от страха лишился языка. И тогда дружинник задрал на его спине чепан вместе с рубахой и провел по коже раскаленным железом. Изяр взвыл от страшной боли. В избе запахло горелым мясом.

  — Говори, сколько в городке людей.

  — Вай, вай! Не знаю!.. Может, и больше...

  Раскаленное железо снова прошлось по его спине. Изяр охнул и повалился на бок. Ему казалось, что само сердце его пылает от боли.

  — Будешь говорить правду?

  — Не троньте меня... скажу,— простонал Изяр и перевел дух.— В городке собралось много людей...

  — Сколько — много?

  — Не знаю... Может, тысяча. Я же говорю вам — не считал!..

  Железо опять оставило на спине Изяра красный след.

  — Много! Много людей! — кричал он в отчаянии.— Если б я знал сколько!..

  — Откуда они взялись?

  — Обран собрал их — два дня собирал...

  — И что же Обран хочет? Может, он хочет драться?

  — Не знаю... не знаю! Может, хочет...

  Изяр ползал по полу, кричал и извивался от боли. Железо еще раз прошлось по его спине, он дернулся и смолк. Воевода махнул рукой, дружинники подняли обмякшее тело, выволокли наружу и кинули в сугроб. На морозе он пришел в себя и застонал. Проходившая мимо старуха услышала этот стон и, кряхтя, дотащила измученное тело до паникудо, в котором жила. Она положила его на лавку и смазала обожженную спину конопляным маслом.

  — За что тебе так спалили спину? — спросила она, когда Изяр немного отдышался.

  — Если бы знал за что,— ответил он со стоном.— Я им, как добрым людям, привез ченькс. Они хвалили его!.. А потом...— Он вдруг вспомнил о чем-то.— Вай! Теперь пропали и мои санки, и моя кадка!.. А кадка-то была новая, дубовая!

  — Сделаешь другую,— сказала старуха.— Вот спину тебе всю исполосовали — новую шкуру не натянешь. Будешь долго лежать.

  Изяр молчал, вспоминая, что в кадке еще ведь остался и ченькс! И старуха заговорила снова:

  — Знать, о чем-нибудь спрашивали?

  — Спрашивали... Спрашивали, сколько людей в городке.

  — Ты, должно быть, молчал, коли полосовали шкуру?

  — Долго молчал...

  — А потом?

  — А потом вытянули из меня железом...

  Оба вздохнули. В паникудо было темно. В очаге тлело несколько сырых поленьев. Дым разъедал глаза. Слышно было, как снаружи в голых ветвях деревьев свистит ветер.

  — Почему ты не ушла от этих собак? — спросил Изяр.

  — Кому я нужна, старая? — спросила будто саму себя старуха и стала куда-то собираться.

  Изяр, услышав ее возню, испугался:

  — Ты уходишь?..

  — Лежи, здесь тебя никто не тронет. Мало ли у старухи дел...— она хрипло рассмеялась.

  Изяр остался в темноте один. Он стонал и плакал, ему было и больно и жалко кадку, совсем новую, дубовую... Потом он успокоился, затих и заснул. Когда проснулся, старухи все еще не было. Она сюда больше не вернулась.

  Ее нашли, когда начал таять снег, недалеко от стен городка. Видно, у нее не хватило сил дойти, она и замерзла.

    В шуме и свисте ветра полночное пенье петухов было чуть слышно, но все, кто ожидал его, услышали. Люди с копьями и мечами, топорами и дубинками столпились у всех ворот городка. Сначала открыли главные ворота. Чолпан со своими людьми тихо вышел из них и набросился на греющихся у костра дружинников. В короткой схватке они полегли все. И тогда открыли остальные ворота. Люди выбегали из городка и собирались в огромную темную толпу. Обран разделил эту толпу на три части. Кошай со своими воинами должен был напасть с правой стороны. Порват с Чолпаном — с левой. Сам Обран выбрал себе место между сыновьями. Надеясь только на внезапность, которая может принести им победу, Обран не упускал из виду и то, что дружинникам придется драться на три стороны, и это тоже ослабит их сопротивление. Все рассчитал старый Обран, прежде чем рискнул напасть с пятью тысячами своих людей на пятнадцатитысячное княжеское войско.

  Резко взвизгивал и хрустел снег под ногами идущих, но ветер дул с Оки, ,и Обран не опасался, что враг услышит их прежде времени. Он не торопил своих людей, давая возможность Кошаю и Порвату охватить вражеское войско справа и слева. Вот наконец под горой слабо забрезжило красноватое зарево сотен костров. Оно то затухало, то разгоралось под могучими порывами ветра. Обран поднял руку и прислушался — все было тихо. Главное — не упустить момент, напасть всем одновременно. Подошли еще ближе — до костров оставалось шагов триста. Обран вгляделся в темноту, и его неприятно удивило то, что слишком уж много дружинников толпилось вокруг них. Почему они не спят? Это было похоже на ожидание... И тут он услышал боевые крики людей Кошая, и до него донесся рев тысячной толпы слева. Обран подождал, когда дружинники, стоящие перед ним, бросятся на помощь своим товарищам, чтобы вклиниться в их порядки и зайти им сзади. Но дружина перед ним не шелохнулась. И тогда он поднял меч и бросился навстречу густой темной толпе, ощетинившейся копьями. Он отбил копье мечом и врезался в самую гущу дружинников. За ним пробился Ордат, расчищая себе путь топором. Длинные мечи дружинников не дают подступиться вплотную, и он только отбивает их своим топором, стараясь не упустить из вида отца. А Обран несуетливо, сберегая силы, размахивает мечом, будто срубает ветки Деревьев. Но вот его окружили плотным кольцом, и не пробиться к нему Ордату. Ордат лишь увидел, как взмахнула последний раз рука отца, и толпа поглотила его. Ордат закричал, к нему на помощь бросились свои и оттеснили врага.
  Обран лежал на черном снегу с залитым темной кровью лицом: меч рассек ему лоб до самого глаза. Ордат бросил топор, вырвал из окостеневших пальцев убитого дружинника меч и бросился в людское месиво. Длинный русский меч — это не топор! Крушит Ордат налево и направо, выбивает искры из железных шлемов. Увлекся сын Обрана, вырвался вперед, здесь и окружили его княжеские люди. Ударили по плечу, и меч выпал из его рук, второй удар, вскользь по голове, сбил с ног. Он упал и ткнулся головой в черный истоптанный снег...

  А по правую руку бились люди Кошая. Паркай хорошо играл на свирели и на тростниковых дудочках — боевой топор был ему не по руке. Первый же дружинник, с которым он встретился лицом к лицу, полоснул его мечом по голове и, крякнув, проткнул грудь. Не спасла Паркая тонкая кожаная защита под рубахой. Он свалился, будто молодое деревце под острым топором... А Кошай рубился мечом в самой гуще княжеских людей, и не могли достать его враги, опасаясь задеть своих. Несколько раз ткнули его копьем в спину и грудь, но толстая безрукавка из бычьей кожи, надетая под рубахой, защитила его. Кошай рубил и рубил, пока не устала рука. И когда он хотел перехватить меч в левую руку, тут его и достали — одним ударом срубили голову.

  Звон железа, тупые удары дубинок, стоны, крики и проклятия слились в один страшный свирепый вой. Дрались отчаянно и жестоко, не прося ни пощады, ни милости. И все-таки силы были слишком неравными. Коша-евых людей окружили плотным кольцом, словно обручем, и порубили всех до одного...

  Казалось, всю свою любовь Великий бог отдал По-рвату и Чолпану. Видно, княжеские дружины вовсе не ожидали нападения с этой стороны. Люди Порвата и Чолпана подошли вплотную к кострам, прежде чем дружинники дрогнули и побежали к Оке. Обрадованные успехом, нападающие стали преследовать их, рубить мечом, топором, колоть копьем. Многих отправили тогда к Великому богу люди Порвата и Чолпана. Но когда княжеские люди разгромили Обрана, они бросились на помощь своим, и Порвату с Чолпаном пришлось теперь защищаться. Они собрали людей в круг и отбивались до тех пор, пока их не оттеснили к Оке. Добивали их уже на льду реки...

  Битва началась в полночь, а на рассвете дружинники ходили между павшими и добивали мечами и копьями раненых.

  Ветер, бушевавший несколько дней, наконец утих. Небо очистилось от туч, и из-за леса выплыл кроваво-красный диск солнца. Дружинники двинулись к городку, который теперь уже никем не охранялся: все его защитники остались лежать под горой. Когда дружинники вошли в него, они не увидели ни людей, ни скота, ни бездомного пса. Городок был пуст. Они обшарили дома, амбары, погреба. Что можно было унести — унесли, что можно было увезти — увезли: на санках, волоком, кто как мог. А потом подожгли и эти дома, и эти амбары. Под стены городка навалили соломы и тоже подожгли. Над городком поднялась жирная черная туча...

  Два дня еще стояли дружины у пристани — делали вылазки по ближним селам: шесть сел разграбили и сожгли, угнали скот, увели людей. Уходя, Мстислав оставил две тысячи дружинников для охраны пепелища от мордвы: чтоб не вздумали заново отстраивать городок. На этом месте Владимирский князь повелел сыну Мстиславу рубить свой город. Но не довелось юному князю закладывать его: той же весной он внезапно скончался. А через два года кончил дни и его отец, убитый собственными приближенными и молодой женой, взятой им из Булгарской земли.   Булгарскому хану донесли, что сыновья Владимирского, Муромского и Рязанского князей идут на него походом. И чтобы предупредить нападение, он выслал им навстречу войско. Но в пути предводитель булгар узнал, что буран не позволил князьям двигаться дальше и они пошли в сторону Обранова городка. Два дня двигалось булгарское войско за дружинами, ожидая, что они все-таки повернут им навстречу. Но в устье Суры, убедившись, что княжеские люди уходят и не намерены возвращаться, булгары остановились. Здесь и встретил их Ушмай. Выслушав его просьбу, булгарский предводитель решил не упускать случая, чтобы отомстить Владимирскому князю. Слишком много зла натворил он на Бул-

  гарской земле — не раз грабил и жег их города и селения, уводил женщин и мужчин. И булгарское войско вошло в Мордовскую землю. Узнав о нападении князей на Обран ош, к булгарам стала присоединяться мордва. Войско разрасталось. А вскоре они повстречали и бежавших от огня и разорения людей. Тогда-то Ушмай и узнал о страшном поражении Обрана и о сожжении городка. Узнал и о том, что около двух тысяч дружинников оставлены князем Мстиславом на пепелище, чтобы не вздумала мордва снова ставить городок.

  К устью Оки булгарское войско с мордовскими людьми подошло ночью. Ушмай умолял предводителя булгар сразу же напасть на дружину, захватить ее врасплох. Но тот не внял его просьбам: люди устали, надо дать им отдых.

  Дружинники даже думать не могли ни о каком нападении после полного разгрома войск Обрана. И когда утром поднялось солнце и они вдруг увидели, что окружены невесть откуда появившимся войском, то не стали ждать нападения. Оседлав коней, они неожиданно, как вихрь, врезались в кольцо окружения и прорвали его. Не всем удалось уйти, однако более тысячи всадников вырвались на просторы Оки и, не преследуемые никем, ушли в Русскую землю.

  В короткой стычке Ушмаю досталось два коня. Когда он въехал в чадящий городок и увидел, что от него осталось, он закрыл лицо ладонями и заплакал. Будто выходец с другого света, перед ним встал Изяр.

  — Где все люди? Где старик Обран?

  Изяр показал рукой под гору:

  — Все остались там... Живого я нашел только Орда-та. Да и тот обморожен. Перенес его сюда, теперь отогреваю в теплой золе. Был бы здоров сам, нашел бы его раньше, не дал бы так обморозиться.

  — А что с тобой?

  — Мне сожгли всю спину.

  — Кто сжег? — не понял Ушмай.

  — Знамо кто — княжеские люди.

  — За что они тебя?

  — Иди спроси, за что. Может, тебе скажут. Мне не сказали,— Изяру не хотелось говорить об этом, и он перевел разговор: — Все искал своего Кемая, так и не нашел. Куда делся?..

  — Наверное, сбежал, как и ты! Ты ведь не бился с дружинниками?

  — Я даже не знал о битве — лежал без памяти!

  — Где Ордат?

  Изяр провел Ушмая за обгоревшие бревна. Здесь, с наветренной стороны, у костра и лежал Ордат. Лицо его было покрыто спекшейся темной коркой, кровь запеклась во взлохмаченной бороде, руки спрятаны под чепаном.

  Ушмай опустился перед ним на корточки:

  — Дышишь?

  Ордат с трудом открыл глаза, почти не разжимая губ, проговорил:

  — Ушмай?.. Немного дышу. Сильно ослаб... Если б не Изяр, замерз бы. Пусть ему будет благословение Великого бога.— Ордат замолчал, набираясь сил, потом попросил: — Ушмай, отвези меня домой.

  — Полежи пока. Пойду поищу Обрана — надо похоронить его с честью.

  — Всех надо похоронить с честью,— прошептал Ордат.— И отцов, и сыновей...

  — У тебя есть ченькс? — спросил Ушмай Изяра.— Надо бы дать глотнуть Ордату.

  — Какой ченькс! — замахал руками Изяр.— Кадки и те все погорели!

  Ушмай вскочил на коня и, наказав Изяру стеречь другого, поскакал под гору.

  Булгары, немного отдохнув, собирались в обратный путь. Ушмай нашел Обрана под грудой искалеченных и замороженных тел. Приторочив скрюченное тело к седлу, он вернулся в городок. Изяр помог ему посадить Ордата на другого коня, и, взяв поводья в руки, они двинулись в Кошаево.

  В село они вошли к закату солнца. Здесь их встретили громким плачем женщины. Ордата сняли с коня, и его жена Вишкава, рыдая, повела в дом. Ушмай внес Обрана в его жилище, положил на переднюю лавку и хотел выпрямить тело, но оно не поддавалось.

  — Пусть немного оттает,— сказал он,— выпрямится сам.

  Вежава упала на обледенелое тело мужа и застыла... Изяр возвратился домой и здесь увидел сына:

  — Вай, Кемай, ты живой?

  — Живой, отец! Ты тоже, вижу живой?

  — Живой-то живой,— сразу застонал Изяр,— только шкуру с меня спустили... Как же ты остался жив? Сбежал?

  — Знамо, сбежал,— усмехнулся Кемай.— Если бы ты видел, сколько там было княжеских людей! Незачем было лезть в драку...

  — Тихо! — испугался Изяр.— Ты, сын, никому не говори об этом. Ты дрался, но остался жив!

  — Я не один такой — убежали и другие.

  — А ты все равно молчи!

  Жена и дочь Изяра слушали и не знали, радоваться им или печалиться. Конечно, хорошо, что они вернулись домой. Но если люди узнают, что они сбежали с поля битвы, лучше не жить в селе: каждый будет плевать им в лицо.

  Пургаз вбежал в Кошаев дом и крикнул с порога:

  — Дядя Ушмай привез деда Обрана, идите скорее к нам!

  Кижеват вскочил с лавки:

  — Неужто живой?..

  — Нет, его убили, и он весь ледяной, даже руки нельзя выпрямить...

  Заплаканные женщины завыли в голос. Парава и Ма-зава накинули на плечи зипуны и бросились в дом Уш-мая. Вернулись они поздно вечером, притихшие, с красными глазами.

  Парава зло посмотрела на Кижевата:

  — Завтра утром запряги лошадей, поедем за мужчи нами.— И вдруг, обмякнув, она опустилась на лавку и закрыла лицо платком: — Всех убили, никого не оста лось... Что теперь будем делать без мужчин?.. Как будем жить?..

  Кижевата обидели ее слова, и он насупился, спросил строго:

  — А я что, разве не мужчина?

  Парава рывком сдернула с лица платок и, глядя на Кижевата, процедила сквозь зубы:

  — Мужчины те, кто защищал городок и лег в поле!

  Старшая жена Кошая плакала молча. Она горевала по своему любимому сыну Паркаю. Кошай же для нее давно был чужим. Пусть по нему плачут его молодые жены — он всегда любил их больше, чем ее.

  Мазава словно одеревенела. Она никак не могла представить себе, что Паркая нет в живых, что ее муж, такой молодой, здоровый и ласковый, лежит где-то в лесу бездыханный. Разве могли его убить?

  Наутро из Кошаева вытянулся длинный скорбный обоз. Женщины, дети, старики ехали за теми, кто еще недавно был им мужем, братом, сыном... Возглавлял обоз Кижеват. Он считал, что теперь остался за главу рода и должен беспокоиться о всех живых и мертвых.

  Сани выехали из леса, и глазам представилась страшная картина. Сколько можно было видеть, поле до самой Оки бугрилось черными, чуть припорошенными снегом кочками. Вытоптанный между ними снег пугал темными проплешинами. Кижеват подъехал к Оке и остановил лошадей. Люди разбрелись по этому неухоженному погосту.

  Первым нашли Паркая и перенесли в сани. Мазава зарыдала и упала на окоченевшее тело. Долго не могли найти Кошая, и только Парава наконец узнала его по одежде: Кошай был без головы. Голову нашли рядом.

  Полнились сани, отвозили скорбный груз в село и возвращались назад. Трое суток, днем и ночью, живые закрывали глаза мертвым. Наконец поле опустело, остались лишь черные следы от костров, разрушенные шалаши да следы кровавых пятен на истоптанном снегу. Своих людей дружинники увезли с собой: им место вечного успокоения предназначено на своей земле.

  Тела Кошая и Паркая, обмытые и одетые в чистые белые рубахи, лежали на лавках. Первой хозяина оплакала старшая жена, ее сменила Литава, за ней Парава. Последними оплакивали дочери и снохи. Паркая оплакивали мать, жена и сестры.

  На следующий день пошли оплакивать Обрана. Его оплакивали все женщины селения. Три дня стоял над Кошаевом неумолчный плач. Хоронили на родовом кладбище, недалеко от села. Здесь же провели общее моление, на котором старейшины молян попросили предков принять к себе погибших в битве за городок мужчин. А у Великого бога испросили милости дать им свое благословение.

  Больше всех осиротела обрановская семья. Из сыновей Обрана остался лишь Ордат, из старших внуков — Кижеват да неизвестно куда пропавший Промза. Об отце и брате Кижеват горевал молча. Из его единственного глаза не пролилось ни слезинки. Его утешало то, что теперь главой семьи оставался он и ему незачем было искать себе вторую жену: после Паркая осталась моло  дая и красивая вдова. По старинному мордовскому обычаю жена умершего становилась женой его брата, который обязан был заботиться о его детях, как о своих собственных.   Старшая жена Кошая видела своего сына насквозь и сразу поняла, что он задумал. Но Мазава все равно должна достаться либо Кижевату, либо Промзе. Но Промзы нет, и Кижеват будет ее домогаться на правах старшего брата. Только бы он оставил в покое ее сейчас! И чтобы предостеречь Кижевата, она сказала:

  — Смотри у меня, не подходи и близко сейчас к Ма-заве.

  — Что я, по-твоему, собака? — обиделся Кижеват.— Знаю и без тебя.

  — Знать, был собакой, когда лез к ней при живом муже... Теперь осталось много вдов. Пройдет время печали, посватаешь себе женщину на стороне. А Мазаву оставь Промзе, все же он должен вернуться. Она ему больше подходит по годам.

  — Опять Промзе! Все Промзе! — вскипел Кижеват.— И не учи меня — без тебя знаю, что делать!

  При отце он никогда так не разговаривал с матерью. Теперь почувствовал себя хозяином и попытался встать на место отца. Но мать не позволила этого и сразу же пресекла его заносчивость.

  — После отца хозяйкой в доме осталась я! — смери ла она гневным взглядом сына.— Как скажу, так и бу дет!

  Кижеват опустил глаза и тяжело засопел — идти против матери, хозяйки дома, он не решился. Вечером пришел Ушмай, предупредил Кижевата, что завтра в Доме старейшин оставшиеся в живых мужчины будут выбирать нового главу рода.

  — Почему об этом говоришь мне ты? — Кижеват уколол Ушмая неприязненным взглядом.

  — Потому что меня об этом попросил Ордат. Да и не все ли равно, кто тебе скажет об этом?

  — Не все равно! — вскипел Кижеват.— Обран был мне дедом!

  — Он был не только твоим, но и моим дедом!

  — Был, да не таким близким.

  — Это ничего не значит,— спокойно сказал Ушмай.— Главу рода будут выбирать все мужчины, а не мы с тобой.

  Ушмай ушел.

  — Главой рода выберут Ушмая,— нарушила молчание Литава.

  — Знамо,— поддержала ее Парава.— Ордат больной, а кого ж еще выбирать из обрановского рода?

  Кижеват пришел в ярость — эти женщины рассуждают так, будто его, Кижевата, и за мужчину не считают! Он стукнул кулаком по столу:

  — Вас, мокрые хвосты, не спросили, кого выбирать!

  — А надо бы спросить,— сказала Литава,— все-таки мы лучше разбираемся в мужчинах.

  Кижеват набросил на себя тулуп и вышел из дома. Этих женщин и отец-то не всегда мог сдержать, а ему с ними и подавно не сладить.

  — Довольно чесать языки,— старшая жена никогда не забывала своих обязанностей,— беритесь за свои дела. И без того сколько дней потеряли...

  — Кто же виноват, старшая? — вздохнула Литава.— Хоронили, оплакивали, молились. Это тоже дела...

  Старшая жена не стала спорить, однако дела — всегда дела. Она достала из очага горячий уголек, вздула огонь и зажгла лучину. Кошай всегда заставлял прясть много шерсти. И хотя Кошая уже нет, воля его незримо властвовала в доме. Горе и печаль приходят и уходят, а работа всегда остается — без нее нельзя. И, повздыхав, женщины взяли в руки веретена.

  На следующий день все мужчины обрановского рода собрались в Доме старейшин Кошаева. Новым главой рода стал Ушмай. А потом провели моление, ели жертвенное мясо и пили пуре. Старики вспоминали за трапезой былые времена, вспоминали тех, кто погиб в жестокой битве за городок, какие это были хорошие люди, добрые отцы и любящие мужья.

  Для юных разом кончались и детство и отрочество — роду нужны были теперь мужчины. Много мужчин.
  Далеко от больших дорог затерялось в лесах глухое русское селение. Только весной принесли случайные прохожие страшную весть о битве за Обранов городок. И эта весть нарушила привычное течение жизни Промзы. Он уже обжился в своей землянке и был доволен каждым своим днем. Была довольна и Рузава. Кроме этой землянки и собаки, у них ничего не было. Зерно Промза выменивал у русских на меховые шкурки, рыбу ловил в речке, мясо добывал на охоте. Так и жили, не печалясь ни о чем. Весть о битве привела Промзу в отчаяние. Он готов был хоть сейчас бросить все и бежать, бежать к родному очагу. Но Рузава ждала ребенка, и это держало его. Надо было ждать, когда она родит.

  — Много тебе еще ходить? — спрашивал он с нетерпением жену.

  — Не знаю,— пожимала плечами Рузава.— Может, месяц еще похожу...

  * К этому месяцу надо положить еще месяц, когда она оправится от родов и ребенок чуть окрепнет. Значит, раньше лета они не выберутся.

  — Почему ты хочешь уходить? — не понимала Рузава.— Разве нам здесь плохо? Над тобой нет старших — ты сам себе хозяин.

  — Но ведь там мой отец, дед, братья! — объяснял Промза.— Если сожгли городок,— значит, была большая битва. Может, все погибли!

  Но Рузава думала не об этом:

  — Вернемся, а твой старший брат опять захочет отнять меня.

  — Не отнимет... Да, видно, его уж и в живых-то нет,— сказал Промза, чтобы только успокоить жену.

  И Рузава согласилась.

  — Что же, если уходить, то сейчас. С маленьким на руках идти будет труднее. А беременной женщине, гово рят, даже нужно ходить.— Она положила руку на плечо мужа и улыбнулась.— Как-нибудь потихоньку дойдем.

  Промза поцеловал жену и сразу же стал готовиться в дорогу. Рузава пошла прощаться с односельчанами, с которыми успела подружиться, со старостой, зашла в церковь, и батюшка благословил ее в дальний путь. На рассвете следующего дня они вышли из села — Промза с мешком за спиной, беременная Рузава и их верный пес.

  Шли не торопясь, часто отдыхали. Иной раз им по-падались попутчики на телегах, подвозили. Но Рузаве было спокойнее идти, чем трястись по колдобинам и корневищам лесных дорог.

  Собака первая почуяла близость дома и бросилась вперед. Сердце Промзы забилось — как-то их еще встретят и не придется ли идти назад? Опечалилась и Рузава.

  — Что опустила голову? — улыбнулся Промза, пытаясь ободрить не столько жену, сколько самого себя.

  — Я не знаю, что меня ожидает...

  — Что бы ни ожидало, мы идем домой, не к чужим людям.— Промзе и самому понравилось, как он хорошо сказал, и он повторил внушительно: — Домой!

  В село они вошли в середине дня. Промза первый переступил порог дома и увидел мать и Мазаву. Мать смотрела на Промзу, на Рузаву и не верила своим глазам. Потом бросилась к сыну и повисла на его шее, сотрясаясь от рыданий. Промза усадил ее на лавку, стал гладить по голове. Мать успокоилась, заулыбалась, но стоило Промзе спросить о мужчинах, как снова полились слезы из старых глаз. Тут не выдержала и Мазава. Выплакавшись, они рассказали Промзе о тяжелой битве, о погибших, о том, как сожгли княжеские люди их Обран ош.

  — От городка остались одни головешки,— рассказывала мать.— Ушмай приводил биляр, и они помогли прогнать дружинников, которых оставил здесь князь. Ушмай теперь глава рода. А нашего Кижевата не выбрали.

  — Кижеват живой? Разве он не дрался? — удивился Промза.

  — Отец его оставил с нами, дома. Какой он воин с одним глазом?

  — Он любит охранять женщин...

  — Не говори так. Надо же было кого-то оставить с нами...— мать вдруг вскочила с лавки, засуетилась.— Вай! Кормить вас надо, а мы заболтались. Пойдемте в пани-кудо.

  После обеда Мазава увела Рузаву на речку, где женщины отбеливали холсты, а мать с Промзой остались вдвоем. Наконец-то старая женщина могла поделиться своими домашними бедами с самым близким ей человеком.

  — После гибели Кошая не стало в доме хозяина,— жаловалась она Промзе.— Женщины ни во что не ставят Кижевата, совсем его не боятся. Только я их еще и держу в руках. Кижеват хочет ходить в поле с Мазавой. Говорит, что, мол, от старых женщин нету никакого проку. А я-то знаю, какая помощь ему нужна. И Мазава знает и каждый раз плачет, умоляет меня не отпускать ее с Кижеватом. Вот я и посылаю Литаву. Парава тоже не хочет с ним ездить в поле. А Литава тоже уже немо лодая, да и дети у нее. Ну теперь, думаю, будет полег-

  че.— Мать помолчала, о чем-то раздумывая, но решила, что с Промзой нечего хитрить, и сказала прямо о том, что не давало ей покоя: — Ты вот что — приглядись к Мазаве. Так и так тебе придется растить ее детей. Ты теперь будешь им отцом. Таков обычай, сынок. А Кижеват пусть ищет вторую жену на стороне, сейчас много вдов.

  Промза, живя среди русских, как-то совсем забыл об этом обычае, и это его озадачило:

  — А как на это посмотрит Рузава? По русским обычаям у мужа должна быть только одна жена.

  — Ты живешь не по чужим обычаям, Промза,— по своим, поэтому слушай, что я тебе говорю. За Кижевата она не пойдет. Она грозит утопиться, если Кижеват возьмет ее. Так куда же девать ее с детьми?.. Так-то вот, сынок, тут ничего не поделаешь.

  Это было справедливо, и Промза понимал, что обычай тоже справедлив. И он не стал говорить, что в русском селе его окрестили и вместо Ине Шкая он поклонялся Христу. Пока его ни о чем не спрашивали, и он молчал.

  Вечером с поля возвратился Кижеват с Литавой. Ли-тава бросилась обнимать Промзу, Рузаву, разглядывала их, будто не видела много лет. Кижеват нахмурил брови и прищуренным глазом осмотрел брата с ног до головы.

  — Надоело шататься? — скривил он тонкие губы.

  — Я не шатался — жил на одном месте. И неплохо.

  — Знамо, неплохо. А вот отец и брат погибли... Ты как чувствовал — вовремя удрал.

  — Я от тебя удрал. Остался бы дома, наверное, погиб бы вместе с отцом и братом. А вот ты живой.

  Кижеват промолчал.

  — Хватит об этом,— устало сказала Литава.— Идите ужинать.

  В паникудо Кижеват сел на место хозяина. Промзе теперь следовало сесть рядом с ним, но он сел возле матери. Посадили на лавку и Рузаву: брюхатой есть стоя неудобно. Поели рыбной похлебки и разошлись по летним домикам. Мазава отдала свой летний домик Промзе с женой, а сама перешла спать к девушкам.

  Рузава долго не могла уснуть в вечерних сумерках — возилась, вздыхала. Потом сказала, будто про себя:

  — Как все переменилось в доме...

  — Что переменилось?

  — Свободнее стало.

  — Знамо, свободнее — без мужчин...

  — Нет, не от этого. Женщинам некого стало бояться. Они теперь ни перед кем не дрожат и не боятся говорить, о чем хотят. Они теперь и не ссорятся.

  — Не из-за чего ссориться. Да и ссорились только Литава с Паравой — все делили мужа. Теперь делить некого...

  Промза хотел было поговорить с женой о Мазаве, раз уж упомянули о мужьях. Как ни думай, а придется брать ее второй женой. Не ему ломать старые обычаи. Но, подумав, он не стал сейчас говорить об этом с Руза-вой. Он догадывался, как она встретит эту новость, и решил не расстраивать ее на ночь глядя.

  — Поедешь со мной в поле или отдохнешь денек? — спросил Кижеват так, что Промза сразу понял: очень не хотелось ему брать его с собой.

  — Пожалуй, отдохну. Завтра поедем.

  — Знамо, пусть отдохнет,— поддержала Промзу мать. Поедешь с Паравой.

  Но Парава заартачилась:

  — Почему я? Пусть едет Литава.

  — А кто за нее будет ткать холсты, может, ты?

  — Соткут ее дочери.

  — Дочери ткут себе на приданое.

  — Тогда пошли с ним его жену, ей не надо приданого.

  Старшей такой разговор не понравился, и она повысила голос:

  — Прикуси язык! В поле поедешь ты!

  Промза улыбнулся, слушая эту перебранку, понял: хозяин все-таки в доме есть. Без хозяина не будет никакого порядка. Он вышел в огород и направился к речке. Как часто вспоминал он в русском селении эту речку! Сколько помнит себя, многое было связано с ней. Здесь мальчишкой учился плавать, тонул, ловил рыбу. Берега ее зазеленели нежно-зеленой осокой, старая ветла опустила к воде длинные тонкие ветки. Все в зелени — луговина, лес, и только черемуха словно покрыта легким снегом. Промза вдохнул полной грудью свежий утренний воздух, наполненный запахами зелени и реки, и у него слегка закружилась голова. Все-таки лучше родной земли ничего не может быть!.. И теперь уже далекой, как в забытом сне, и мрачной казалась ему та землянка, которую он построил собственными руками, невзрачным и скуд-

  ным вспомнился глинистый берег той реки, которая ничем не напоминала эту, родную до слез.

  У реки Мазава с девушками замачивала холсты, а потом расстилала их на лугу длинными широкими лентами: солнце прокалит их и выбелит белее снега. Промза как-то не замечал раньше, что в доме столько девушек. И вот теперь он смотрел на них, слушал их веселый беззаботный смех, а сердце его тоскливо сжалось. Скоро наступит время выходить замуж, а мужчин почти не осталось. Однако, успокоил он себя, проходит время, и на порубках вытягивается поросль.

  — Помогать нам пришел? — крикнула Мазава.

  — Нет, не буду мешать, справитесь и сами,— Промза спустился к берегу и сел на мягкую теплую кочку.

  Мазава отослала девушек собирать усохшие холсты, чтобы замочить их снова. И когда они убежали, опустилась рядом с Промзой на корточки.

  — Не отдавай меня Кижевату, Промза. Возьми за себя.— Глаза ее наполнились слезами.— Я боюсь его, как лесного духа.

  — Что ж ты боишься, никто и не собирается отдавать тебя ему.

  — Он хочет взять меня силой, все время грозит.

  — Не бойся, не возьмет.— Промза понял — этим он признавал, что берет ее сам. И он только спросил: — Ну, а с Рузавой ты поладишь? Не станешь ссориться из-за меня?

  — Вай, Промза! Я никогда не буду ссориться с ней! Она такая добрая. А разве я злая, Промза?.. Мы с ней поладим! — Глаза молодой женщины заблестели, она быстро поднялась и побежала помогать девушкам. На полдороге она вдруг остановилась и, словно не веря в свое счастье, резко оглянулась. Промза помахал ей рукой, засмеялся и пошел к Ушмаю.

  Ушмай встретил его во дворе:

  — Заходи, заходи! — Он обнял Промзу и похлопал по спине.— Это ты хорошо сделал, что вернулся. Ну как телочка, еще не отелилась?

  — Все ты помнишь, дядя Ушмай,— засмеялся Промза.— Все не забудешь, как мы с Кемаем дружинника искали.

  — Плохого попутчика ты подобрал себе тогда.

  — Почему?

  — Кемай твой трус. Он сбежал еще до битвы и прятался у матери под рубахой. Не слыхал еще? Садись,

  расскажу.— Он опустился на бревно у дома и дернул Промзу за рубаху.— Но то, что сделал его отец Изяр, я запомню на всю жизнь. И не будет ему прощения ни на земле, ни под землей. Это он выболтал князьям, что в городке собралось много людей и Обран, стало быть, задумал напасть на дружины. Князья ждали Обрана и встретили его на копья.

  Промза растерялся: неужели такое может быть?

  — Дядя Ушмай, не князья же рассказали тебе об этом?

  — Нет, не князья,— его болтливая дочь, вся в отца.

  — И что, Изяр живет в селе?

  — Нет, ночью ушел со своей семьей в леса. Когда женщины узнали о предательстве, они чуть не разорвали его. И хорошо бы сделали... Но хватит о нем, чтоб ему жизни не было. Давай поговорим о делах. Я задумал после пахоты собрать по селам всех здоровых мужчин и двинуться строить новый городок. Нельзя оставлять устье Оки князьям. Твой покойный дед Обран все время говорил, что Обран ош для мордвы — это сердце нашей земли. Если там сядет Олодимирский великий князь, мордва окажется в западне. Ты согласен со мной?

  Промза понимал: если б городок был не нужен мордве, Обран не пошел бы ради него на копья и не повел бы за собой людей на смерть.

  — Ушмай,— сказал он,— ты теперь глава рода, и я буду тебя слушаться так же, как деда Обрана. Как ты скажешь, так и будет.

  Ушмай благодарно кивнул Промзе.

  Парава вернулась с поля одна, злая и неразговорчивая. А в сумерки подъехал и Кижеват с исцарапанным лицом. Не показываясь матери на глаза, он распряг лошадей и ушел в свой домик.

  — Что это вы не поделили в поле? — спросила старшая Параву.

  — Иди и спроси у своего сына. Может, он тебе скажет. Жалко, что я не выцарапала ему последний глаз!

  На другой день в поле с Кижеватом поехал Промза. Все женщины остались дома.

  Пока пахали и сеяли, Рузава родила сына, которому дали имя покойного деда — Кошай. Как всегда, на моление Великого дня в Кошаеве собрались три рода. А на другой день мужчины и молодые женщины отправились на горькое пепелище, чтобы строить новый городок.

  Вместе с Промзой в городок приехала не вдова Паркая, а вторая жена Промзы Мазава. Рузава смирилась со своей участью и не выказала никакого неудовольствия. Однако Промзе сказала, что она об этом думает:

  — Будешь теперь жить в грехе, и на том свете черти посадят тебя на раскаленную сковородку!

  — Но у чертей не хватит сковородок на всю мордву! — засмеялся Промза.— И не могу же я идти против обычая. Тогда меня накажет Ине Шкай.

  — Ладно,— согласилась Рузава,— как бы ты ни сделал, все равно одному богу не угодил бы — или нашему или своему. А Мазава — добрая женщина.

  Уезжал Промза на Оку с легким сердцем.

© Пургаз. Абрамов Кузьма Григорьевич, 1989, Современник.
© "Светлой памяти жены, друга Анны Ивановны Абрамовой посвящает автор"
© Арзамас. Пургаз. Часть первая. Кошаево селение
© OCR, примечания - В. Щавлев. 2022