ПУРГАЗ

Р о м а н  -  с к а з а н и е

Авторизованный перевод с мордовского-эрзя К. Евграфова

Публикуется по изданию: Абрамов К.

Пургаз.— Издательство «Современник», 1989,
 

Абрамов К. Г.

ОБРАНОВ ГОРОДОК

   1 Обрамов городок
У большой реки — высокая гора. На горе на той городок стоит. Из мордовской песни

     Волги могучая Ока спрямляет крутое русло и несет свои темные воды сквозь дикие леса с юга на полуночь. Правый берег ее тяжело поднимается на крутой откос, поросший кряжистыми дубами, жидким осинником и разлапистым орешником. На самой вершине увала за высоким дубовым частоколом скрылся городок. Врытые в землю и плотно пригнанные друг к другу стволы в два-три обхвата держат на себе дубовые венцы с прорубленными узкими бойницами. С внутренней стороны эти мощные стены почти до самого верха засыпаны землей, которая успела плотно слежаться и поросла буйным диким разнотравьем. В траве чернеют вырубленные ступеньки. Городок не велик — всего с полсотни деревянных домов. Мордва называет его Обран ош — Обранов городок, русские переиначили на Абрамов городок, для булгар же он — Ибрагим шахэр. В четырех верстах отсюда Ока впадает в Волгу. И могучая река, продолжая еще свой бег на восход, словно под тяжестью вод, постепенно все круче и круче отклоняется на юг, огибая мордовские земли огромной дугой.


  Там, где реки сливаются, на обширном ровном мысу у подножия кручи всегда шумно и многолюдно: здесь стоит пристань, выложенная из дубовых плах. Рядом с мостками, переброшенными на борта ладей, челнов, лодок, возвышаются на толстых жердях навесы, под которыми сложен товар: беличьи, лисьи и куньи шкурки, рогожные кули с зерном, кадки с медом и воском, скатанный холст, толстые связки конопляного и льняного волокна — все, чем богата Мордовская земля. Между навесами и судами постоянно, как муравьи в муравейнике, снуют люди. И вот уже вместо кулей и кадок складываются железные топоры и лопаты, ножи и мечи, косы и гвозди, шелковое полотно и нити стеклянных бус. Идет обмен и купля-продажа. Одни расплачиваются булгарски-ми серебряными и медными дирьгемами, другие — бе-личьими шкурками. И вновь опустевшие суда оседают под тяжестью товаров. Толпится, гомонит разноязычный народ, переплелись между собой все говоры — мордовский и русский, булгарский и половецкий. Кругом разноцветье одежды. У мордвы длинные рубахи из белого холста вышиты на груди и рукавах яркой нитью, порты окрашены в синий цвет. Русские в таких же рубахах, но только без вышивки, и порты у них белые. Булгары и половцы пестрят длинными, до пят, халатами, из-под которых видны лишь узкие носки кожаных сапог или мягкие чувяки. Русские ж с мордвою обходятся лаптями, а у кого лаптей нет — пылят по дороге голыми пятками.

  В стороне от пристани, у подножия откоса, редко разбросаны деревянные избы с дворами и огородами. А между ними и пристанью раскинулся базар. На грубо сколоченных столиках чего только нет: свежевыпеченный хлеб и душистые пироги, вареное мясо и жареная рыба, творог и мед. Древний седой старик черпает из большой липовой кадки деревянным половником пуре — хмельной медовый квас — и разливает жаждущим в чашки. Рядом пылают костры, и вместе с дымом слабый ветерок разносит запах жареного мяса, рыбы и густой аромат варева.

  От пристани, мимо редких изб и базара, на увал, вдоль откоса, тянется разбитая копытами и колесами дорога. Она ведет к главным воротам Обранова городка. А отсюда, от ворот, уходит в южные леса другая, которая змеится через все мордовские земли, и след ее теряется в степях половецкого кочевья. Потому-то эту дорогу называют Мордовской. С Мордовской же дороги в нескольких верстах от Обранова городка сворачивает на восток в страну булгар еще одна — Булгарская.

  Главные ворота городка тоже дубовые. Они скреплены железными скобами и прошиты для крепости железными же штырями. Отсюда, с высоты, можно видеть, насколько беспределен вокруг лес. Он уходит и по ту сторону Волги и Оки. У него нет ни конца ни края.

  От Волги и до половецких кочевий на юге, от Оки и до Булгарской земли за Сурой на востоке раскинулась Мордовская земля. Половцы не пашут и не сеют. К зиме они уходят со своими многочисленными стадами далеко на юг, чтобы к весне вновь возвратиться на старые пастбища и прижаться к Мордовской земле. За Окой далеко на запад, север и юг простирается Русская земля. Русские, булгарские и половецкие земли стянули Мордовскую землю будто железным обручем...

  В далекие времена на месте нынешнего Обранова городка стояло хазарское поселение, куда мордва свозила дань. Собранную дань хазары отправляли вниз по Волге. Когда русский князь Святослав Игоревич разгромил Хазарский каганат, это место облюбовали себе булгары и решили ставить здесь город. Но мордва прогнала их — она считала устье Оки своим. Вот тогда-то глава мордовского рода Обран и начал строить со своими людьми новый городок, который и стали называть его именем.

  Сейчас во главе рода стоит тоже Обран — правнук основателя городка. У старика Обрана три жены, много сыновей и дочерей, около пятидесяти внуков и правнуков. В городке все дома принадлежат его сыновьям, зятьям и внукам. Остальные люди рода живут в селениях, разбросанных вблизи городка. Улиц в городке нет — строились так, как кому было удобнее. Возле каждого дома — двор, амбары, погреба, огороды. Во всех домах окна прорублены во двор. Одно, два окна в каждом доме. Лишь в том, в котором живет сам Обран со своей младшей женой, три окна, как и в Доме старейшин, где решаются все дела рода. Это самые большие дома в городке. Зимой оконные проемы закрывают ставнями или затягивают тонкой, особым способом выделанной телячьей кожей, летом они открыты.

  Все дома строились одинаково. Против двери у стены — глиняный очаг, арку над которым забивают диким камнем: камни разогреваются и долго держат тепло. Над очагом, под самым потолком, прорублено верхнее окошечко. Такое окошечко есть и над дверью — для выхода дыма во время топки. Справа от очага — стол, вокруг него — лавки. Широкие лавки стоят и вдоль стен. По левую сторону от очага, почти у потолка — полати, куда обычно укладывают спать детей. Взрослые зимой спят на лавках, а летом — во дворе, в летних домиках.

  В первый раз Обрана женили, когда ему было десять лет — за него посватали семнадцатил'етнюю девушку. Так решил его отец — в доме нужна была работница. Теперь этой жене исполнилось восемьдесят. Второй раз его женили в двадцать лет. И второй жене теперь уже исполнилось семьдесят. Самому же Обрану семьдесят три...

  Третью жену Обран привез сам из Половецкой земли, куда ходил со своими людьми за добычей. Они нагрянули на половецкий стан ночью, выследив, когда ушли все мужчины и остались лишь старики, женщины и дети. Обрану приглянулась в этом набеге совсем юная девушка — ей только минуло пятнадцать. И он ее умыкнул. В семье ее стали называть Вежава — младшая женщина. Тридцать три года прошло с той поры. Давно забыла Вежава и свой язык, и половецкие обычаи и теперь ничем не отличалась от мордовских женщин. Разве что так и не привыкла к пулаю — набедреннику, вместо которого повязывает свои бедра толстым шерстяным платком. Старые жены не любят Вежаву и называют губанским охвостьем. Когда все жены жили в одном доме, ругань не прекращалась ни на один день. Вот тогда Обран и построил этот дом для себя и молодой жены.

  Сам Обран хоть и стар, но тело его еще сильное, здоровое, голову держит высоко, ходит прямо. Длинные годы труда и бесконечных битв словно прошли стороной. Рассказывают, что в молодости он один на один выходил на сохатого, брал его за рога, скручивал шею и валил на землю. Сила его не иссякла и сейчас. Когда нужно поднять лесину, за один конец берется он, за другой — двое, а то и трое. В светлых волосах и в бороде не искрится ни один седой волос. Глаза еще не выцвели и по-прежнему отливают синевой, точно безоблачное летнее небо. Но не всегда взор его безмятежен. Вежава по одному взгляду мужа понимает, в каком настроении заходит он в дом. Если Обран не в духе, не спрашивает его ни о чем, ждет, когда заговорит сам.

  Черноглазая Вежава смугла, черноволоса, темно-красные губы, будто переспелая вишня. Ростом не высока, но сумела сохранить стройность и гибкость стана. Обрану она все еще кажется той девушкой, которую он умыкнул более тридцати лет назад. Не сломили ее ни домашние заботы, ни частые роды. А рожала она много, в живых же остались лишь двое сыновей и дочь. Обран всегда жалел ее и оберегал от тяжелых домашних дел, поручая их старшим женам и снохам. И это еще больше озлобило против нее женщин обрановской семьи.

  Летом Вежава остается в доме с маленькими внуками. Сыновья, снохи и взрослые внуки разъезжаются по селениям. Мужчины пашут, сеют, корчуют лес, женщины возделывают огороды, собирают ягоды, грибы, ткут холсты. Когда же начинается жатва, из городка уезжают все, даже старики. Остается лишь городская стража. Ворота теперь запирают не только на ночь, но и днем.

  Последнее время стал оставаться в городке и сам Обран. Если и выезжал куда, то к ночи возвращался назад. Неспокойно на его душе — только и жди незваных гостей. Правда, булгары успокоились, если и приходят сюда, то только торговать. Опасность грозит с запада, из-за Оки. Говорят, Владимирский великий князь спит и во сне видит Обран ош. Из-за Оки в Мордовскую землю приходят не только торговать, бегут от тяжелой княжеской руки русские люди в одиночку и с семьями. Рассказывают Обрану, предупреждают. Старик не гонит их, пусть живут. Мордовская земля большая, места хватит. Не все этим довольны. Некоторые люди из других родов ворчат: зачем, мол, привечаешь пришлых, скоро самим негде будет жить. Обран лишь усмехается,— разве можно отказать тем, кто просит у тебя помощи? Не по своей воле приходят сюда русские — бегут от тех же враждущих князей, которых так опасается теперь старый Обран.

2

  Огненный солнечный шар медленно выплыл из-за далеких заволжских лесов. Синее безоблачное небо будто раздвинулось до беспредельности. Тишину раннего весеннего утра разбудил неумолчный птичий гомон. Ошский увал уже покрылся зеленой травой, в которой зажелтели первые одуванчики. Зазеленели и отлогие откосы рва, что протянулся вдоль городской стены. На дне его сверкает скопившаяся после весеннего таяния снегов вода. На первой зелени пасутся коровы с телятами.

  Но вот проснулся и городок. Открылись широкие ворота, выехали первые телеги с женщинами и детьми. Мужчины, держа лошадей под уздцы, степенно выводят их на дорогу. Ждут остальных. Люди радуются и весеннему утру, и зеленой траве, и птичьему щебетанью. Наконец-то осталась позади длинная холодная зима, и можно оставить дымные прокопченные дома и вырваться в лес, в поле — на волю. Поля ждут пахарей и сеятелей, лес — рубщиков и корчевателей. А пока подходят остальные телеги, женщины без умолку обсуждают свои дела: кто сколько напрял пряжи и сколько теперь рассчитывает наткать холста, как будет его белить, какими травами в какой цвет красить. У женщин забот больше всех. Мужчины толкуют о пахоте, о семенах, гадают, каким можно ждать лето и много ль соберут зерна, меда, воска. Весна приносит с собой не только радость — забот хватает каждому. Беззаботны лишь дети. Они смеются, толкаются в телегах, щебечут, будто ласточки, прилетевшие из теплых краев. Впереди целое лето! Они будут теперь жить в летних избах на лесных полянах, по берегам озер и рек, бегать на воле. Летние ветерки сдуют с их белокурых головок и рубах застоявшийся запах горького дыма, чистая речная вода смоет въевшуюся в кожу жирную сажу, а щедрое летнее солнце сгонит с лиц бледность.

  Наконец все в сборе. Обран устало машет рукой, и длинный обоз медленно трогается с места. Долго смотрит старый вслед уезжающим сыновьям, внукам, снохам. Все уехали, остался он лишь с Вежавой да с семилетним внуком Пургазом. Провожая отца и старших братьев, малыш так ревел, так рвался вместе с ними, что никакие уговоры не могли его успокоить. Вежава обещала испечь ему коржики на меду. Не помогло. И лишь когда дед сорвал крапиву и пригрозил хорошенько отстегать, Пургаз выскользнул из дома и спрятался во дворе.

  Обран вздохнул и медленно пошел в городок. У дома он опустился на толстый пень, распахнул ворот белой вышитой рубахи и подставил волосатую грудь свежему ветерку. Из дома вышла Вежава, подошла к нему, улыбаясь:

  — Устал от этих проводов?

  — Устал не от проводов — от годов.— Обран провел ладонью по длинной бороде. Помолчав, добавил: — И нам с тобой неплохо б отправиться с ними... Забыл уж, когда в поле за сохой ходил.

  — А что тебе мешает? — усмехнулась Вежава.— Ты на всю жизнь привязал себя к этому городку. Кому он нужен? Давно бы оставил его русским князьям или булгарам. Ушли бы в поле пасти скот...

  Тяжелые веки Обрана медленно закрыли глаза.

  — Это в тебе губанская кровь заговорила. Степь, поле, скот... Ничего не понимаешь. А мне нужен этот городок! Мне нужны и Волга, и Ока!

  Могучая грудь Обрана ходуном заходила под рубахой, и Вежава, чтобы успокоить его, тихо сказала:

  — Нет, Обран, во мне уж и кипчакской крови не осталось — вся вышла по капле вместе с детьми.— Обран напрягся, и тогда Вежава положила ладонь на его голову: — Наверное, проголодался, с утра не ел. Пойду приготовлю что-нибудь. Поешь, и усталость пройдет. Сварю тебе яичко,— добавила она мягко.

  — Яичко свари Пургазу...

  — Ну, ин пожарю рыбу. Сыны ночью наловили больших рыб. Я в погреб их положила, под лед.

  Вежава ушла в дом, а Обран остался сидеть как прежде. Конечно, кому не хочется быть вместе с сыновьями, с людьми своего рода. Но ведь не оставишь Обран ош без присмотра! Вот опять пришли дурные вести: Владимирский великий князь собирает дружины. Что замыслил, куда идти хочет? Если даже и на булгар, мордовские земли никак не минет — лежат на его пути. Муромский князь в прошлое лето приходил к устью Оки на пятидесяти ладьях. Кто знает, зачем он приходил. Может, ждал, что мордва встретит его и примет как дорогого гостя. Не дождался. И тогда, рассердившись, сжег в гневе и пристань, и деревянные избы возле нее. Зачем? Да и в избах тех жили пришлые русские люди...

  Вспомнив о Муромском князе, вспомнил Обран и о госте с берегов Мокши, который приходил к нему в самом конце зимы. Глава одного из мокшанских родов Пуресь послал его предупредить, что скоро приедет сам на серьезный разговор. Что затеял Пуресь? И какой может быть серьезный разговор, когда пришла пора пахать и сеять. Разве может быть что серьезнее этого? Если Пуресь хочет подбить его на поход против половцев, он на это не согласится. Не пойдет он на половцев, пока те сами не заденут его. В молодости Обран ходил на всех — на половцев, на булгар, сталкивался даже с дружинами Владимирского князя. Теперь не то время, совсем другое время. Сам не пойдет и сыновей не пошлет... А в Обран оше осталась только городская стража. Ее трогать нельзя.

  Так далеко ушел мыслями Обран, что не слышал, как Вежава уже несколько раз звала его обедать. Очнулся он от смеха внука. Пургаз, высунув из-за калитки темную голову, смеялся над дедом:

  — Тебя зовут есть рыбу, а ты не слышишь!

  Дед погрозил внуку пальцем:

  — Вот закроется калитка и прихлопнет тебе голову.— Обран поднялся и, проходя мимо мусора, сердито взмахнул рукой на кур, растаскивающих кучу.— Чего смотришь? Весь мусор расшвыряли!

  — Что я, знать, куриный пастух, смотреть за ними? — засмеялся Пургаз.

  — Язык у тебя больно длинный, так отвечаешь деду,— укорила внука Вежава.

  — Придется опять брать крапиву,— незлобиво пообещал Обран.

  — Лучше поди нарви зеленого луку,— попросила Пургаза Вежава.— Тебе за это дед кусочек рыбы даст.

  Пургаз бросился в огород, сам понял — наговорил лишнее. Надо заслужить у деда прощение.

  Обран вышел из-за стола и лег на лавку. Но отдохнуть ему не дали. В дверях показался Ушмай — старший над городской стражей. Высокий, с длинным копьем в руке, он согнулся, чтобы не задеть головой притолоку, и все-таки задел. Его войлочная шляпа с узкими полями сдвинулась на затылок и чуть не упала. Ушмай надвинул ее на лоб и молча подошел к Обрану. Старик, не поднимаясь, скосил в его сторону глаза:

  — Чего пришел?

  Ушмай прокашлялся, переминаясь с ноги, на ногу, глухо пробасил:

  — Изяра схватили... Княжеские дружинники.

  Обран резко приподнялся.

  — Где? Откуда у нас появились дружинники?

  — Не у нас, Изяр ловил рыбу на той стороне Оки. Дружинники схватили его и увели в лес.

  — Почему не убежал?

  — Видно, не успел или напугался...

  Обран поднялся и, ворча, стал обуваться.

  — Сколько раз говорил, чтоб не ходили к тому берегу. Знать, на своем берегу уже и рыбы нет... Много их, дружинников?

  — Видели пятерых, а там кто знает...

  Они вышли из дома, и здесь к Обрану привязался Пургаз — видно, эта весть пронеслась уже по всему городку:

  — Дед, возьми меня!

  — Без тебя не обойдемся,— проворчал недовольно Обран.

  — Возьми, дед,—заступилась за мальчика Вежава.— Пусть поглядит на дружинников.

  Обран легонько шлепнул внука по спине, и все трое пошли к городским воротам. Несколько стражников обогнали их. Один из них размахивал руками и вопил:

  — Княжеские люди украли Изяра! Все сюда! Спасайте Изяра!

  — Этот безмозглый поднимет весь городок,— нахмурился Обран.— Ушмай, заткни ему глотку!

  Ушмай догнал стражников, и вопли прекратились.

  — Дед, дружинники не выколют Изяру глаза? — спросил Пургаз, не успевая за широким шагом Обрана.

  — Зачем выколют? Изяр не воровать ходил — он рыбу ловил. А река у нас с русскими общая.

  На берегу Оки стояли люди. Подбежало еще несколько человек с пристани. Поднялся шум. Одни предлагали сейчас же переправиться через реку и отбить Изяра, другие сомневались: кто знает, сколько их там, в лесу, этих дружинников. Пожалуй, и переправишься, да назад не вернешься... Подошел Обран, и споры утихли. Ждали, что скажет старик.

  — Подгоните сюда лодку,— велел Обран,— и позовите русского человека.

  — Зачем нам русский человек?

  Обран повернулся и узнал того крикуна, который вопил на дороге.

  — Ты что,— спросил он его,— с княжескими людьми хочешь по-мордовски разговаривать?

  — Чего с ними разговаривать? — не унимался тот.— Пойти и отбить Изяра!

  — Остерегись! — усмехнулся Обран.— Как бы тебе самому чего не отбили.

  Раздался дружный смех, и спорщик скрылся в толпе. Мало кто верил, что княжеских людей можно уговорить вернуть Изяра. Было уже такое: за Оку уводили людей — и никто их больше не видел.

  Пригнали лодку и привели русского. Обран сел с ним на весла, и лодка отчалила.

  — Обран! — опомнился Ушмай.— Не выходи из лодки!

  Обран то ли кивнул, то ли ниже нагнулся, чтобы приналечь на весла. Берег был пустынен, когда лодка ткнулась в прибрежный песок. Русский поднялся, приложил ладони ко рту, крикнул протяжно:

  Никто не откликнулся. Подождав, он опять крикнул. Из леса вышли двое, неторопливо подошли к лодке. Поверх одежды на них были натянуты короткие кольчуги, на головах — железные шлемы. Оба держали в руках длинные копья. У одного за поясом торчал топор. Они спросили у русского, что им нужно. И тогда русский стал ругаться. Обран немного понимал по-русски и догадался, что его мужик ругает княжеских людей за то, что они увели невинного человека, который не сделал им ничего плохого. Обран дернул своего помощника за полу длинной рубахи, и тот заговорил спокойнее. Дружинники дали ему выговориться, и, когда русский замолчал, дружинник с топором за поясом коротко ему ответил. Обран понял лишь, что княжеские люди требуют выкуп. Дружинники уже скрылись в лесу, когда русский наконец объяснил:

  — Они требуют за Изяра кадку меда и барана...

  Увидев, что лодка возвращается без Изяра, толпа на берегу снова заволновалась, послышались угрозы. Притихли лишь тогда, когда лодка прошелестела днищем по прибрежной отмели. Обран подозвал Ушмая:

  — Привези кадку меда и барана.

  Толпа зашевелилась:

  — Слишком много просят! Хватило бы или меда или барана!

  — Княжеские люди учат жить бестолковую мордву!

  — А журавлиное яичко они не хотят?

  Обран поднял руку, и крики стихли.

  — Отвезешь все это княжеским людям,— велел он Ушмаю.— И они отпустят Изяра. Да рот не разевайте — княжеские люди хитрые. Выкуп отдадите, когда приведут этого бездельника.

  — Эх! — вздохнул Ушмай.— Придется везти свое — не в село же ехать к Изяровой жене!

  — Вези, вези! — засмеялись в толпе.— Выручишь Изяра, он тебя три дня ченьксом* поить будет!

  Проводив Ушмая, люди, однако, расходиться не стали: кто знает, что еще могут натворить княжеские люди! Остались среди них и два неразлучных друга — Промза и Кемай, которых впервые в эту весну заставили охранять городок.

    * самогоном * самогоном

  Промза — внук Обрана со стороны сына от старшей жены. Кемай — сын попавшего в беду Изяра. Глаза Ке-мая покраснели от слез,— еще неизвестно, что сделали княжеские люди с отцом. Промза отвел его к ракитовому кусту, чтобы никто не видел слез молодого стражника.

  — Хватит,— устыдил он своего друга.— Княжеским людям надо платить не слезами и не баранами...

  — Чем же ты хочешь им платить?

  Промза взял короткого и толстого Кемая за плечо и рывком придвинул к себе:

  — Мы пойдем на ту сторону и уведем дружинника!

  — Ты что? — отшатнулся Кемай.— Как можно увести дружинника?

  — Так и можно...— прищурившись, Промза посмотрел за Оку. Видно, придумал он это не сейчас.— Мы уже не дети. Пойдем и уведем!

  — Промза, возьми и меня с собой за дружинником! — из-за куста выскочил Пургаз.

  — Откуда ты взялся? Вот губанское племя! — Промза хотел ухватить Пургаза, но тот увернулся.

  Пургаз давно привык к этому прозвищу и не обиделся. Обижалась только Вежава, когда ее детей и внуков называли «губанским племенем» — этим презрительным прозвищем, напоминающим ей о половецком происхождении.

  — Кто тебе сказал, что мы хотим идти за княжеским человеком? — удивленно спросил Промза.— Ты не спал за кустом?

  — Не-ет,— Пургаз посмотрел на усмехающегося Промзу и задумался: айв самом деле, не задремал ли он?

  — Тебе припекло голову,— уверенно сказал Промза.— Иди к реке и умойся, все пройдет.

  Растерянный Пургаз медленно пошел к воде.

  — Нет, Промза,— заговорил Кемай, когда Пургаз отошел подальше,— дружинника нам не взять: они в проволочных рубахах, с мечами и копьями, и у каждого за поясом топор. К ним и близко не подойдешь.

  — Подойдешь, если тихо. И проволочная рубаха не спасет, если двинуть дубиной по голове.

  — Нет,— не сдавался Кемай,— вдвоем нам княжеского человека не одолеть. Вот если б с нами пошел Ушмай... Этот один двоих дружинников свалить может. Да разве отпустит его Обран!

  — Надо что-то придумать, чтобы отпустил!

  — За княжеским человеком не отпустит,— настаивал на своем Кемай.— Обран не любит связываться с княжескими людьми, сам знаешь. Надо поговорить с Ушмаем. Согласится он, пойдем и мы.

  На том и порешили. Вскоре Ушмай привез на телеге связанного барана и кадку меда. Все это погрузили в лодку. Ушмай сел с молодым стражником за весла, и лодка стала быстро удаляться.

  Несколько дружинников вывели Изяра из леса и остановились у берега. Когда лодка ткнулась носом в берег, Ушмай вытащил на песок барана и мед. Дружинник молча подвел Изяра к воде и толкнул к лодке. Перепуганный Изяр не удержал равновесия и, взмахнув руками, плюхнулся в воду. Маленький, толстый, он как на карачках добрался до лодки, ухватился дрожащими руками за борт и никак не мог встать. Ушмай взял его поперек туловища, перевалил через борт и оттолкнул лодку.

  — Может, ты хотел остаться? — Ушмай был зол на Изяра и за мед, и за барана, и за его глупость.— Что, на том берегу рыба вкуснее? Захотелось мордовского ба рана на русскую рыбу обменять?

  Толстое лицо Изяра посерело от холода, его колотило. С широких портов стекали тонкие струйки.

  — Не сердись, Ушмай,— он взял в кулак бороду и выжал из нее воду.— Кто же знал... Видно, меня тут ждали...

  Ушмай посмотрел на Изяра и рассмеялся: борода стала как у старого козла, мокрые волосы на голове спутались, толстые губы тряслись мелкой дрожью.

  — А что дружинники — не вырезали у тебя со спины ремень?

  — Нет, не вырезали,— попытался улыбнуться Изяр.— Даже ни разу не ударили.

  — Зря,— искренне вырвалось у Ушмая,— надо б тебе намять бока, чтоб в другой раз неповадно было незваным в гости ходить.

  Увидев мокрого и жалкого Изяра, толпа на берегу загудела, зашевелилась.

  — Сколько будем терпеть?

  — Скоро нельзя будет и спуститься к реке! Все наши бараны уйдут на выкупы!

  — Надо пойти и сжечь княжеские дома!

  Расшумелись так, что и о старом Обране забыли. И когда глава рода вышел вперед и поднял руку, опомнились, замолчали.

  — Ну, что базар устроили? Покричать захотелось? И почему это стража не охраняет городок? — Обран строго

  оглядел толпу, и люди потянулись к главным воротам.— Кемай! Ты что, не рад своему отцу?

  Кемай помог отцу сойти на берег, и Изяр, чтобы разогреться, размахивая руками и подпрыгивая, побежал в гору. Обран пошел за ним. У лодки остались трое — Уш-май, Промза и Кемай. Они вытащили лодку на галечник, и тогда Промза сказал

  — Ушмай, княжеские люди обидели нас. Надо отплатить им за это.

  — И как же ты им хочешь отплатить? — усмехнулся Ушмай.

  — Мед и барана уже не вернешь,— притворно вздохнул Промза и хитро улыбнулся.— Но ведь взамен можно взять и что-нибудь другое...

  Ушмай внимательно посмотрел на Промзу, на молчавшего Кемая:

  — Выкладывайте, что надумали. Но не забывайте, что Изяр виноват сам. Кто его звал на русскую сторону? Кому же неведомо, что за Окой всегда бродят княжеские люди и только и ждут, чтобы кто-нибудь сунулся туда. Вот Изяр и сунулся! — Ушмай помолчал, посмотрел на русский берег.— Сунетесь вы, оставите им еще две свои бараньи шкуры.

  — Ушмай,— просительно протянул Промза,— если пойдешь с нами ты, свои шкуры мы им не оставим...

  Ушмай нахмурился и сердито засопел:

  — Обран не велит ходить на княжескую сторону! Он не велит даже говорить об этом. И я не слышал твои глупые слова.— Он резко повернулся к Кемаю: — А почему молчишь ты? Ты молчал, когда надо было выкупать твоего отца, и опять молчишь.

  — Промза все сказал.— Кемай отвел в сторону глаза.

  — Все так все,— согласился Ушмай и посоветовал: — А чтобы вам Обран уши не надрал, никому больше об этом не рассказывайте.

  Промза растерянно смотрел в спину уходящего Ушмая.

  Изяр ждал Ушмая у главных ворот.

  — Ты что? — набросился он на него.— Хочешь, чтобы я умер? Обран велел мне выпить ченьксу, чтоб я не заболел. Пойдем скорее.

  — Ну, конечно, если б тебе не велели, сам бы ты не Догадался,— засмеялся Ушмай.

  Дом Изяра — с одним маленьким окошечком, в которое не влезет и голова. Дверь низкая, но широкая: Изяр прорубал ее по своей фигуре. Ушмаю пришлось оставить свое копье в сенях, а самому сгибаться пополам.

  — Садись, я сейчас,— Изяр сбросил с дубовой кадки, что стояла у очага, рогожку и, зачерпнув половником ченькс, налил в большую деревянную чашку.— Пей.

  Ушмай посмотрел, как дрожит в руках Изяра чашка и ченькс плещет через край на черный земляной пол, улыбнулся:

  — Пей сам. Вон тебя трясет, как осину на ветру.

  Изяр выпил, потом налил Ушмаю. Они посидели молча, и лицо Изяра стало розоветь.

  — Согрелся? — участливо спросил Ушмай.

  — Согреваюсь...— закивал Изяр.

  — Была бы дома жена, она б тебя согрела быстрей.

  — Быстрей,— согласился Изяр.— Знал бы, не отпу стил в Кошаево. А теперь вот приходится согреваться ченькс ом.

  Они выпили еще. Ушмай, наблюдая, как лицо Изяра постепенно расплывалось и добрело, не удержался, спросил:

  — А что, Изяр, небось порядком струсил, когда схватили тебя дружинники?

  — А ты думаешь, мои портки намокли только в речке? — Изяр громко рассмеялся.

  — Они ж тебя не били, чего ж ты испугался?

  — Не били,— вздохнул Изяр, будто пожалел об этом.— Чего не было, того не было — врать не стану.

  — А знаешь, Изяр, ведь это не ты им был нужен -они захотели попробовать мордовского меда и мяса вот и умыкнули тебя.

  — Знамо! — согласился Изяр.— На кой я им сдался? Был бы молодой иль, скажем, баба, тогда другое дело... Э, давай выпьем еще!

  Выпили еще. Больше говорить было не о чем, и они запели старинную песню:

  Ты не дуй, не дуй, ветер, с леса. Не поднимай, ветер, белых туч,— В белых тучах не теплый дождичек, В белых тучах холодный град...

  Вошел Кемай, внимательно посмотрел на отца — не рассказал ли ему Ушмай об их разговор. Но нет. Изяр спокойно смотрел на сына и продолжал петь песню.

  Если б Ушмай рассказал, отец живо бы надрал уши, не посмотрел бы, что сын его уже охраняет город. Сразу бы отбил охоту от всяких набегов. Теперь небось и сам за Оку смотреть не станет. И Ушмай, видно, забыл, что говорил Промза, куда звал с собой. Он встал, пошатываясь, и направился к двери:

  — Прощай, Изяр... И не попадайся больше дружинникам, а то у тебя не хватит баранов!

  — Не буду,— пообещал Изяр и позвал сына: — Проводи гостя домой.

  Кемай взял Ушмая под руку, и они вышли из дома.

  — Стой! — остановился вдруг Ушмай.— А где мое копье?

  — Зачем оно тебе? Все равно придешь и спать ляжешь.

  — Лягу и копье положу с собой... Принеси копье! Воин не ходит без копья!

  Пришлось Кемаю возвращаться за копьем. Проводив Ушмая до дома, Кемай не вернулся к отцу, стал бродить по городку. «Пойдем в княжескую землю, поймаем дружинника и запросим за него хорошую лошадь! У них много хороших лошадей...» Кемай вспоминал слова Промзы и улыбался. Ах как пригодилась бы хорошая лошадь!

  3

  Что ж, решил Промза, если Ушмай боится Обрана, ни пойдут вдвоем. Так, пожалуй, и лучше: когда идет табун, его слышно издалека. А двоих никто не заметит. И Промза стал готовиться в путь. Приготовил дорожный мешок, положил туда хлеба и сушеной рыбы. Лучше сушеной рыбы в дороге ничего не бывает. Отточил свой нож, сшил для него чехол из кожи и укрепил на ременном поясе.

  Старая восьмидесятилетняя бабка, которую привезли из села готовить мужикам пищу, долго смотрела на приготовления внука. Наконец не выдержала, спросила, поджав губы:

  — Это куда же ты собираешься — на медведя?

  — Думаю сходить в лес наделать свистулек...

  — Зачем тебе свистульки? Детей у тебя нет, сам, что ли, будешь свистеть?

  — Сам буду,— буркнул Промза, чтобы отвязаться от надоедливой старухи.

  Бабка разогнулась от очага и сложила на животе руки.

  — Тебе надо жениться, а не в свистульки играть! И чего это отец не просватает тебе невесту? Вот сама по прошу Обрана, пусть найдет работящую девку.

  Еще бы, подумал Промза, чем больше молодых женщин в доме, тем меньше старым работы. А он-то при чем?

  — Я сам себе подыщу невесту,— начал сердиться Промза.

  — Молчи, бестолковый! Что будет, если сопливые мальчишки сами начнут выбирать себе невест?

  Бабка долго бы еще учила Промзу, как надо жить и кто должен выбирать соплякам невест, но тут пришел Кемай, и они выбежали из дома.

  — Не много набрал? — спросил Кемай, хлопая по мешку.

  — А ты что, голодный хочешь ходить по княжеской земле?

  — А разве мы долго будем ходить? — насторожился Кемай.

  — Почем я знаю? Пойдем далеко за Оку. Умный волк вблизи своего логова овец не режет.

  Кемай не стал спорить. Конечно, с куском хлеба далеко не уйдешь. Спросил только:

  — И луки со стрелами возьмем?

  — Не в гости идем. Топор тоже захвати.

  — А когда пойдем? Может, после весеннего моления?

  — К молению мы уже должны вернуться. Завтра вечером и выйдем.

  Они вынесли за ворота мешок и спрятали его в прилежных кустах. На следующий день незаметно перенесли туда топоры, оружие, одежду, вернулись в городок и стали ждать наступления сумерек. Из городка надо выйти перед закрытием ворот.

  Чтобы не вызвать подозрения, Кемай пришел к реке раньше. Сел в кустах и стал ждать. Уже должны были закрывать ворота, а Промза все не появлялся. Если закроют ворота... Кемай в испуге посмотрел на далекий лес за рекой. Если закроют ворота, он останется на берегу один. И тогда уж не он будет охотиться за дружинником, а дружинники могут прийти сюда и схватить его. Где же Промза?

  Промза торопился. И только собрался выйти из дома, как появился Пургаз.

  — Иди быстрее,— поторопил он брата,— тебя зовет дед.

  Промза ругнулся про себя и вышел вслед за Пур-газом.

  — Не знаешь, чего ему надо? — спросил мальчишку.

  — А ты когда пойдешь за княжеским человеком?

  Промза остановился:

  — Ты что, рассказал деду свой сон?..

  — Я не спал тогда и все слышал,— обиделся Пур газ.— И деду я ничего не говорил.

  Промза успокоился, погладил Пургаза по голове:

  — Молодец. И никогда не говори. Знаешь у деда какие пальцы? Как прищемит ухо — долго гореть будет!

  — Это он тебе с Кемаем прищемит. А я и не собирался на ту сторону,— Пургаз показал Промзе язык и шмыгнул в огороды.

  Обран был дома один. Он поглядел на внука из-под нависших бровей, слабая улыбка скользнула по его губам:

  — Садись, Промза.

  — Я постою, дед,— почтительно ответил Промза, совсем не рассчитывая рассиживаться, пока не закроют городские ворота.

  — Ну, постой,— кивнул Обран.— Мне говорили, ты надумал заняться свистульками. А жениться не надумал?

  «Все-таки нажаловалась старая!» — взяла Промзу досада, но, опустив глаза, ответил, как и подобает почтительному внуку:

  — Как велишь, дедушка, так и сделаю.

  — Ну и хорошо,— улыбнулся Обран.— После весеннего моления и выберем тебе невесту. В твои годы меня уже второй раз женили... У твоего отца много женщин, поэтому он и не торопится с твоей женитьбой. Но годы идут, Промза.

  — Будет по-твоему, дедушка,— тихо сказал Промза, переминаясь с ноги на ногу: солнце уже спускалось за лес.

  Обран заметил его нетерпение:

  — Ты куда-то торопишься? На месте не стоишь...

  — Нет, дедушка, не тороплюсь...

  — Ну, ладно, у нас еще будет время поговорить об этом,— Обран лег на лавку, давая понять, что разговор окончен.

  Промза выскочил из дома и кинулся к воротам. Он успел вовремя: Ушмай со стражником медленно сдвигали тяжелые дубовые створки.

  — Куда это ты? — удивился Ушмай, подозрительно оглядывая Промзу.

  — Пропусти меня, Ушмай,— у нас теленок остался за стенами, забыли загнать.

  — Какой теленок? — Ушмай, видно, начал о чем-то догадываться.— Разве ваших коров не угнали на пастбище?

  — Одну оставили...— Промза сам удивился своему вранью, и лицо его охватило жаром.

  Ушмай помолчал, что-то решая про себя, и, хитро улыбнувшись, махнул рукой:

  — Ладно, ин иди, поищи своего теленка... Может, и найдешь.

  Промза со всех ног пустился вниз к реке. Не выдержав, навстречу ему бежал Кемай.

  — Где ты был? — кричал он на ходу.— Чтоб тебя волки съели!

  — Тихо, тихо! — успокоил его Промза.— Видишь же, не пропал. Старый Обран не вовремя женить меня надумал...

  Они присели в кустах, и Промза стал рассказывать, как он хотел обмануть старую бабку, а бабка оказалась хитрее его.

  Стало медленно темнеть. От реки потянуло свежестью. Подул легкий холодный ветерок, и лес тихо зашумел. На небе появились первые звезды. На закате от вечерней зари долго желтела узкая полоса, но вот и она потускнела и слилась с темным небом. И вот тогда Промза вспомнил о лодке:

  — Кемай, а ведь лодку нам брать нельзя, а?

  Кемай подумал и вздохнул:

  — За лодку нам уши оторвут, когда вернемся. На том берегу ее не спрячешь.

  — А найдут княжеские люди, тогда от них не уйти — выследят! Придется переплывать.

  — Замерзнем, Промза...

  — Ничего. Вон отец твой не замерз, живой остался.

  Напоминание об отце придало Кемаю решимости, и он смело шагнул к воде. На берегу после ледохода осталось много кустарника, поваленных и разбитых деревьев. Они выбрали кусок ствола, привязали к нему мешки, в которые запихали одежду, и вошли в воду. Течение сразу же подхватило их и понесло. Крепко вцепившись в ствол, они толкали его впереди себя, быстро удаляясь от берега.

  Ледяная вода стесняла дыхание, колола тело тысячами игл. Кемай не выдержал и застонал сквозь стиснутые зубы.

  — Ти-ихо! — зашипел Промза непослушными губами.

  Справа на берегу проплыли костры. Это у пристани. Там всегда по ночам жгут костры пришлые люди. Темный лес за рекой надвигался пугающе. За ним начиналась земля Владимирского великого князя. Ствол налетел на песчаную косу неожиданно. Промза выпустил его из рук и стал на колени. Подхватив мешки, беглецы осторожно вышли из воды. Промза первым ступил на берег и почувствовал, как тяжелеет все тело. Кожа стянулась и потеряла чувствительность. Он провел ладонью по груди, животу и не почувствовал прикосновения.

  Молча оделись, обулись, закинули мешки за спину и вошли в мрачный чужой лес. Всю ночь с трудом продирались сквозь заросли орешника и малинника и только к утру, нащупав твердую лесную тропу, пошли по ней в неведомую опасную землю.

  4

  Прошел месяц с той поры, как с берегов Мокши-реки приходил от Пуреся человек. Уже и снег сошел, и люди разъехались по селам, а Пуреся все нет и нет. Обран начал волноваться. Уж не половцы ли задержали Пуреся?.. К лету они опять двинутся на север, к землям мокшан. Род Пуреся каждое лето сталкивается с ними.

  Половцы всегда появляются неожиданно, будто градовое облако. Но град бьет только посевы. После набега половцев не остается ничего — они жгут дома, убивают и уводят людей, травят поля.

  А к западу от мокшан — Рязанский князь. Его дружины тоже любят наведываться к ним. Но если половцы, опустошив мокшанские земли, снова уходят в свои степи, княжеские люди сами никогда не уходят. Захватив земли, леса и реки, они считают их своими, и разубедить их в этом может только сила меча. Мордва, живущая по берегу реки Цны, давно уже под властью Рязанского князя.

  Грызут враги Мордовскую землю со всех сторон, будто моль точит бычью шкуру...

  Пуресь появился на Оке, когда Обран уже и ждать его перестал. Пять челнов подошли к ошской пристани, и сразу же был послан человек объявить Обрану о прибытии главы дружественного рода.

  Обран велел достать чистую одежду, надел новые булгарские сапоги, к широкому кожаному поясу подвесил длинный меч.

  Вежава оглядела нарядного и будто помолодевшего мужа и осталась довольна.

  — Ты настоящий воин, Обран,— видно было, Вежава любовалась и гордилась своим мужем и не пыталась скрывать это.

  — Так покажи себя настоящей хозяйкой,— улыбнулся польщенный Обран.— Надо достойно встретить гостя.

  Перед домом Обрана ждал Ушмай со стражниками. Старик оглядел их — все были в чистых рубахах, с копьями в руках, на поясах висели мечи: Ушмай знал, как встречать больших гостей. Они сели на широкую телегу и поехали. Следом пошли старики, оставшиеся в городке: надо показать гостям, что хозяева рады их приезду и принимают с открытым сердцем.

  Спускаясь к пристани лесной дорогой, Обран полной грудью вдыхал пьянящий запах распустившейся черемухи. Длинные копья задевали ее цветы, и тогда белые лепестки осыпали путников словно чистым снегом.

  — В красивое время приехал Пуресь,— повернулся Обран к Ушмаю.

  — Знамо,— улыбнулся Ушмай,— весной лучше, чем зимой, ездить по гостям.

  Перед выездом из леса все сошли с телеги и пошли пешком — впереди Обран, чуть отстав от него — Ушмай со стражей. Навстречу им шел со своими людьми Пуресь. Их было человек тридцать. У всех поверх белых рубашек — короткие зипуны. На ременных поясах — длинные мечи. Пуресь отличался от своих людей лишь кожаными половецкими сапогами да войлочной шляпой с узкими полями. Давно не видел Обран своего южного соседа и теперь отметил, что Пуресь для своих шестидесяти лет очень уж располнел и от этого будто стал еще ниже ростом. И бороденка на его смуглом лице стала совсем реденькой.

  Обран подошел к Пуресю и положил ему руки на плечи:

  — Рад видеть тебя, Пуресь. Хорошо ли доехал?

  — Ия рад тебе, Обран. Хорошо доехал. На Оке сейчас спокойно. Мы не встретили ни одного княжеского человека.

  — Дружинники появятся осенью, когда мы соберем хлеб. Ведь им нужен хлеб.

  — Хлеб нужен всем,— согласился Пуресь.

  Подошла телега. Обран с Пуресем сели на нее и тронулись в гору. Люди Пуреся, смешавшись с людьми Обрана; толпою двинулись следом.

  — Высоко забрался, Обран,— то ли завидуя, то ли одобряя, сказал Пуресь.— До тебя не скоро доберешься.

  Обран понял слова гостя по-своему:

  — Ничего, сегодня ты отдохнешь со своими людьми, а завтра поговорим.

  — Нет,— Пуресь посмотрел в глаза Обрану,— сегодня поговорим, а потом будем отдыхать.

  — Как хочешь. Тогда поедем в Дом старейшин.

  Большой трехоконный Дом старейшин стоял в середине городка. С проемов его окон уже сняли телячью кожу, и теперь он смотрел на гостей пустыми глазницами. У задней стены был сложен очаг, в котором старики постоянно поддерживали огонь. Молодым очаг не доверяли. Если у кого-нибудь гас домашний очаг, за огнем приходили сюда. Здесь старейшины рода разрешали все важные дела, споры между людьми, наказывали за преступления, осуждали за проступки. Зимними холодными ночами тут отогреваются городские стражники.

  К прибытию гостей Дом старейшин украсили зелеными ветками, цветами черемухи, пол застелили свежей травой.

  Пуресь снял зипун, шляпу, меч и, сложив все на лавке, сел за стол. Обран подождал, пока рассядутся старейшины, и сел рядом с Пуресем. Помолчали. И тогда Пуресь, не поднимая от стола глаз, заговорил:

  — Пришел я к тебе, Обран, с нехорошими вестями... Мне нужна твоя помощь.— Он поднял глаза и посмотрел на внимательно слушавшего Обрана.— Может, ты и зна ешь — в нашем мокшанском роду есть половецкое ко лено. У него свой глава — молодой Пурейша. Откуда у нас появилось это племя, не помнят, видно, и старики, и мы не станем гадать. Теперь Пурейша хочет стать главой всего рода. Нетрудно догадаться, что его руку будут держать половцы. А если Пурейша возьмет верх, тогда весь наш род отделится от мордвы.— Пуресь помол чал. — Обран, если ты мне не поможешь, одному мне с ним не справиться. Я обращался за помощью к Тенгушу, но он не захотел меня даже слушать.

  Обран весь напрягся, лицо его потемнело. Он посмотрел из-под насупленных бровей на старейшин, но их морщинистые лица ничего не выражали.

  — Пока мы не соберемся все вместе, нас раздерут на куски,— повысил голос Пуресь.— Нам с тобой, Обран, труднее, чем другим: наши роды на границах Мордовской земли. Когда к нам идут враги, первыми встречаем их мы! И если не станем помогать друг другу, нас всех уничтожат, когда дойдут до середины нашей земли!

  — Дойдут и уничтожат,— мрачно согласился Обран,— если все не объединимся. Вдвоем же мы ничего не сделаем.

  — Так почему же всем не объединиться! — выкрикнул Пуресь.

  — Нужно время.— Обран оглядел старейшин, и те быстро закивали головами: да, конечно, нужно время.— Этого, пожалуй, не сделать и за год. Ты ведь знаешь, Пуресь, те роды, которые сеют и пашут за нашей спиной, о врагах знают понаслышке. Их никто не тревожит, и они живут тихо и спокойно. Они спохватятся, когда уже будет поздно. Сейчас с ними говорить очень трудно. Невозможно с ними говорить, Пуресь,— они нас не поймут.

  — Да ведь рано или поздно, но договариваться надо!

  — Надо, Пуресь.

  В Доме наступила тишина. Разговор словно споткнулся о невидимую преграду. Первым опять заговорил Пуресь, ему сейчас было тяжелее всех.

  — Давай решим так,— сказал он.— Назначим день и место, где должны будут собраться старейшины всех родов!

  — Это хорошо,— согласился Обран,— но прежде, я думаю, надо поговорить с каждым главой рода отдельно. Скоро старейшины молян назначат день весеннего моления, на котором соберутся три рода. Я поговорю с их главами. Постарайся и ты встретиться с главами других родов. Начнем с этого.

  — Все это слишком долго,— Пуресь начал нервничать.

  — Подумай, Пуресь, иначе никак нельзя.

  — Пока мы будем собираться, Пурейша меня прикончит! Скоро придут половцы, и они с Пурейшей свернут мне шею! — Пуресь опустил голову, долго молчал, а когда заговорил снова, голос его задрожал: — Обран, пошли к нам хотя бы на лето своих людей...

  Обран посмотрел в глаза Пуреся и увидел в них столько мольбы и отчаяния, что ему стало не по себе. Но что он мог сделать!..

  — Пуресь, ты же знаешь, что летом все люди на полях. Если я дам их тебе, зимой весь род вымрет от голода. Это не лучше, чем умереть от меча врага. Да ведь и нас никто не защитит, когда придут княжеские люди с Мурома или Олодимира: Обран ош для них как заноза в глазу! И они могут напасть со дня на день.

  — Значит, пропадать,— обреченно вздохнул Пуресь.

  — Почему?! Надо драться! — Обран поднялся и скользнул взглядом по задумчивым лицам старейшин.— Посмотрите — у каждого русского князя есть дружина. Дружинники учатся воевать, и они всегда у князя под рукой. А мы собираем людей по селам, когда нас уже начинают бить. Нам тоже нужны дружины. У нас нет оружия. Мечи только у городской стражи. С дубинами много не навоюешь. А вы, как и мы, железо плавите только на ножи и серпы. Надо у булгар покупать не только мечи и топоры, но научиться у них самим делать хорошее железо.

  — Вот и пошли к ним своих людей. У тебя ведь впереди много времени,— усмехнулся Пуресь.— Ты кажется, с ними не ссоришься?

  — Не ссорюсь,— подтвердил Обран.— И если мы объединимся и с ними, то станем сильнее.

  — Между собой еще не можем договориться, а куда уж там!..— Пуресь недовольно засопел. Видно было, он остался недоволен разговором и не пытался скрывать этого: ему нужна была помощь сейчас, к лету. Его судьба и судьба его рода решалась сегодня, а не завтра. Пуресь словно застыл, не поднимая глаз от стола. На его СМУГЛЫХ толстых щеках перекатывались крутые желваки, будто он с трудом пережевывал высушенный горох. Почти не разжимая губ, глухо спросил: — Чем же закончим разговор?..

  Видно, ответ Обран приготовил давно:

  — Осенью соберем всех старейшин родов.

  Пуресь тяжело поднялся:

  — Хорошо... Если кто доживет до осени... Старейшины несуетливо направились к выходу.

  — Твоих людей накормят, Пуресь,— сказал Обран.

   — А ты — мой гость.

  Пуресь молча кивнул. А на дворе уже гудел голос Ушмая:

  — Друзья! О чем не договорили старейшины, мы до говорим у булгарских котлов! Айдате за мной!

  И, смешавшись, люди двух родов шумно двинулись за Ушмаем.

  Вежава уже ждала гостей. На столе стояли глиняные миски с вареным мясом, жареной рыбой и холодным, только что из погреба, творогом. В больших отпотевших корчагах — кислое молоко. Лучше Вежавы никто не мог сквасить молоко и приготовить творог — она научилась этому еще от матери-половчанки. Середину стола занимали высокий кувшин изярского ченькса и широкий жбан с пуре.

  Когда нужно было принести из погреба жбан, Вежава велела Пургазу позвать на помощь Промзу.

  — А за Промзой нечего и ходить — его нет,— ответил Пургаз.

  — Как нет? — удивилась Вежава.— Где же он?

  — Он пошел на княжескую сторону.

  — Не болтай глупости,— оборвала его Вежава. Этот Промза всегда что-нибудь придумает, чтобы отвязаться от Пургаза. И она велела позвать кого-нибудь еще. А в суматохе приготовлений и вовсе забыла об этом пустом разговоре.

  — Идут! — закричал Пургаз в окно, и Вежава вышла из дома.

  У дверей она низко поклонилась гостю и, пропустив его с Обраном в дом, вошла следом. Подала им большую чашу с водой и чистое полотенце. Гость и хозяин ополоснули руки, сели за стол. Вежава наполнила маленькие деревянные чашечки ченьксом. И когда они выпили и закусили, угостила холодным пуре.

  Пуресь не удержался, чтобы не похвалить хозяйку. Вежава зарделась от похвалы, а Обран улыбнулся — угодила гостю. Приметливый Пуресь обратил внимание, что женщина при постороннем мужчине была без пулая, и это его удивило. Но вместо пулая на бедрах хозяйки был повязан шерстяной платок, поверх которого красовалась вышитая накидка из белого холста. И это показалось Пуресю даже интереснее. На груди ее была приколота серебряная брошь-застежка и свисали три ряда разноцветных бус. Красивую и умелую сноху взял в дом старый Обран, подумал Пуресь и немало подивился, когда узнал, что это не сноха, а жена его, и к тому ж не так уж и молода, как ему показалось. А подумав о жене Обрана, вспомнил о своем доме, и снова смертная тоска сжала его сердце.

  — Мне нельзя ждать до осени, Обран,— вдруг вырвалось у него стоном.— Надо начинать сейчас!..

  — А разве мы уже не начали? —спросил Обран.— Мы же с тобой договорились. Глядя на нас, договорятся и другие.

  — Нет времени... Задавит меня Пурейша, губанское отродье! — Пуресь опустил тяжелый кулак на стол. Ве-жава смутилась и отошла к очагу, но Пуресь не заметил ее смущения, ему было не до нее. Он понял: какие бы правильные слова ни говорил ему теперь Обран, они не заменят людей. А ему нужны были сейчас люди, а не слова. Он отодвинул от себя чашку с пуре и как-то нерешительно, будто размышляя вслух, заговорил: — Я вот о чем иногда думаю... А не пойти ли на поклон к Оло-димирскому великому князю?..

  — Отдать себя в его руки?..

  — А что делать?

  — Тогда почему бы тебе не поклониться князью Рязанскому? — ядовито спросил Обран.

  Но Пуресь не уловил насмешки Обрана, он продолжал размышлять вслух:

  — Олодимирский князь сильнее. А под защитой сильного князя можно и жить спокойно.

  — А не боишься, как он сядет тебе на шею, когда придешь к нему кланяться? — глаза Обрана потемнели.— Ты знаешь, сколько у меня живет русских, из-за Оки? Знать, от добра добра не ищут.

  Подошла Вежава и, чтобы сгладить неприятный разговор, наполнила чашки пуре и предложила гостю и мужу выпить. Но они уже изрядно отяжелели: пуре сначала веселит, а потом к лавке привязывает. Лицо Пуреся налилось кровью, веки набухли, и он стал клевать носом. Обран поднялся и хотел уложить гостя, но Пуресь отказался.

  — Нет,— сказал он устало,— сейчас же тронемся обратно. Не время отдыхать, Обран.— Он поклонился хозяину и хозяйке.— Пусть не оставит вас своей мило стью Великий бог за добрую встречу. Пусть в вашем светлом доме всегда будет то, что сегодня было на столе. Пусть всегда будут здоровы хозяин, хозяйка и весь ваш

  род,— он еще раз поклонился, и все вышли из дома.

  Обран велел запрячь для гостя лошадь в легкую двухколесную тележку.

  Проводив Пуреся до первой лесной полянки, Обран простился с ним, велел своим людям помочь гостям на пристани и возвратился домой. Его не так утомил этот суетной день, сколько тяжелый разговор с Пуресем в Доме старейшин. Он хорошо понимал его озабоченность и даже страх перед близким будущим. Но что он мог сделать! Сам жил в постоянном ожидании и неведении. Тишина на Оке не успокаивала его, а, напротив таила в себе что-то тревожное, неопределенное.

  Вежава встретила Обрана у дверей дома. Она успела уже убрать со стола, переодеться и постелить на лавке постель.

  — Ложись, отдохни,— она сняла с присевшего на лавку мужа сапоги и вспомнила вдруг о разговоре с Пургазом.— Ты Промзу, знать, послал куда-нибудь? Что-то его не видно.

  — Никуда не посылал,— Обран и в самом деле не мог припомнить, чтобы видел сегодня внука.— Где же он?

  — Пургаз говорил, что он ушел на княжескую сторону.

  Обран устало улыбнулся и лег:

  — Пургаз еще мальчик. Он такое наговорит...

  — Спроси его сам, сейчас позову.

  Обран закрыл глаза и ничего не ответил. Когда Вежава привела Пургаза, старик уже спал, и она не стала будить его.

5

  Лесу, казалось, не будет конца. Третьи сутки пробирались Промза с Кемаем где по старым лесным тропам, где через валежник и буреломы и не встретили ни одного человека. Мешки их стали совсем легкими. Иногда им начинало казаться, что они кружат на одном месте. Сначала шли, оставляя у себя солнце по левую руку. Потом повернули встречь солнцу и через два дня вышли к большой реке, которая несла свои воды на восток. Неужели опять вышли к Оке?

  — Ока будто бы поболе,— примерился глазом к реке Кемай.

  — У Оки правый берег высокий, а здесь и гор нет,— осмотрелся Промза.— Ровно течет. Пожалуй, не Ока.

  Вечерело. И они решили переночевать здесь. Нарубили лапника и свалились на пахучую хвою. Подошвы ног горели, как в огне. Кемай снял лапти.

  — Смотри,— показал Промзе,— скоро не в чем будет идти.

  — Сплетем новые,— лежа на спине, спокойно ответил Промза.— Нам бы только выйти к какому-нибудь селу... Что там у нас осталось?

  Кемай молча развязал мешок. Хлеб кончился, осталось немного сушеной рыбы. Пожевали, с трудом глотая сухие комки. Кемай надел лапти. Поднялся:

  — Спущусь к речке, напьюсь.

  Промза лежал с открытыми глазами, глядел на далекие мерцающие звезды. Он так устал, что не хотелось ни о чем думать. Просто лежал и смотрел в небо. Кемай не возвращался. Небосвод заметно повернулся. Заблудиться здесь никак нельзя — река в пятидесяти шагах. В лесу все стихло. Промза стал прислушиваться к этой тишине и не заметил, как уснул. Проснулся от холода. Кемая рядом не было. По вершинам деревьев прошуршал легкий ветерок, и опять все стихло. И вдруг до слуха Про-мзы донесся собачий лай. Значит, они еще вчера могли бы выйти к селению! Но куда подевался Кемай? Если он, возвращаясь от речки, заблудился, мог бы крикнуть. Промза проклинал себя, что не пошел искать его сразу же. Теперь, в этой кромешной тьме, искать бесполезно, придется ждать рассвета.

  Чтобы немного согреться, Промза попрыгал, помахал руками. Сон пропал окончательно. Да и не до сна было — возрастала тревога за друга: если Промза не найдет его, придется ни с чем возвращаться обратно. С этими горестными мыслями Промза и провел остаток ночи.

  Перед рассветом с той стороны, откуда время от времени доносился собачий лай, он услышал петушиное кукареканье. Значит, селение небольшое, если брехала одна собака и пропел один петух. Может быть, даже одинокая изба.

  Промза взял мешки и пошел к реке. Над водой лежал густой молочный туман, на другом берегу смутно угадывался лес. Промза умылся, попил и, сидя на корточках, прислушался — ничего, кроме птичьего гомона, он не услышал. За далеким лесом небо заалело, вспучилось, потом посветлело — и показался огненный горб солнца. Туман над рекой стал медленно расползаться.

  Уходить отсюда Промза не решился — это значило бы потерять последнюю надежду. Если с Кемаем ничего не случилось, он должен найти их место. И Промза возвратился в лес.

  Кемай сидел на лапнике и глупо улыбался.

  — Это ты? — спросил Промза, отказываясь верить своим глазам.

  — Я, Промза, я! — Кемай поднялся, и на глазах его заблестели слезы.— Я думал, ты бросил меня... Ушел.

  — Где ты был?

  — Не кричи, здесь, совсем недалеко, живут люди.— Кемай огляделся, будто опасаясь, что его могут подслушать, заговорил чуть не шепотом: — Только я спустился к реке... Ой, Промза, как только я успел упасть в кусты!.. Из-за тальника выплыла лодка! Плыли двое мужчин и мальчик. Потом они остановились где-то рядом и пошли в лес. Я боялся, как бы они не нашли тебя. Но все было тихо. Они вернулись, когда уже начало темнеть, и поплыли дальше. Я боялся выйти — а вдруг они вернутся! А тут совсем стемнело, и, чтобы не заблудиться, я не стал искать тебя, а кричать побоялся!

  — И где же ты был всю ночь? Так и сидел в кустах?

  — Нет. Я залез на дерево и сидел на ветке, как ворона. Совсем не спал.— Кемай схватил мешок.— У нас рыба хоть осталась?.. Что будем делать?

  Промза отобрал у Кемая мешок и поделил оставшуюся рыбу поровну.

  — Больше ничего не осталось... Надо посмотреть, кто тут живет и большое ли селение.

  — Там собака. Учует чужих — начнет лаять.

  — Она всю ночь лаяла. Близко подходить не будем, посмотрим из леса.

  Они доели рыбу, спустились к реке напиться. Солнце уже начинало пригревать. За рекой увидели несколько домов с дворами. И дома и дворы не были похожи на мордовские. В середине села на острой башне темнел крест.

  — Вот видишь, Кемай,— подтвердил свою догадку Промза,— если бы это была Ока, то на том берегу жила бы мордва. А там живут русские.

  Не упуская из виду берег, они пошли лесом и вскоре подошли к опушке, на которой паслась корова с телен-ком. За поляной, через редколесье, виднелся дом. Они обошли поляну и вышли на опушку. Теперь хорошо был виден и сам дом, и дгор, огороженный плетнем. Возле плетня копошились куры. Из дома вышла молодая женщина, и Кемай, не выдержав, ткнул Промзу локтем в бок.

  — Гляди-ка,— прошептал он,— будто куропатка с опущенными крыльями.

  Промза с любопытством смотрел на женщину: в самом деле, мордовки так не одеваются. На ней было синее платье, сверху такое узкое, что были заметны даже груди. От пояса же платье спускалось широко и свободно. И белые рукава были широкие, точно крылья у куропатки. В руках она держала большую деревянную миску. Женщина подошла к плетню и стала разбрасывать курам корм.

  — Цып, цып, цып!

  — Ты смотри,— удивился Кемай,— она даже с курами говорит не по-нашему... Интересно, если их позвать по-мордовски: ти-ти-ти, поймут или нет?

  Женщина покормила кур и вернулась в дом. Промза с Кемаем продолжали наблюдать. Ждать им пришлось недолго. Теперь из дома вышел старик с молодым мужчиной. За ними выбежал мальчик с краюхой хлеба. Откуда-то появилась собака. Мальчик стал отламывать кусочки хлеба и подбрасывать их перед носом собаки. Та подпрыгивала и хватала их на лету. Видно, обоим было весело — мальчик смеялся, а собака, крутя хвостом, повизгивала.

  — Это их я видел вчера,— шепнул Кемай.

  Мужчины достали из-под стрехи весла, сняли со стены два больших, сплетенных из ивовых прутьев, вентеря и пошли к реке. Мальчик с собакой побежал следом. Через некоторое время из дома опять вышла женщина — с корзиной белья. Она сложила белье на концы коромысла, подняла его на плечо и тоже пошла к реке.

  — Видно, все ушли? — Кемай посмотрел на Промзу.

  — Подождем еще, не торопись.

  Ждали долго, но из дома больше никто не выходил. Тогда они осторожно, оглядываясь и прислушиваясь к каждому шороху, вышли на опушку и, скрадываясь за плетнем, вошли во двор. Дверь в сени была открыта. Промза приготовил мешок и, уже не опасаясь, распахнул дверь горницы и шагнул через порог. То, что он увидел, так его напугало, что он чуть не выронил мешок из рук. У окна сидела за пряжей старуха и глядела на них круглыми от страха глазами. Молчание затягивалось. Старуха пришла в себя первой. Она подумала, что эти люди пришли за подаянием, зашла за печь и вынесла полкаравая хлеба. Она сунула Промзе хлеб в мешок и показала на Кемая, давая понять, чтобы этот хлеб они разделили на двоих. Друзья молча, будто во сне, повернулись и вышли. Теперь они брели по опушке, не таясь, растерянные и недовольные собой. Долго молчали, переживая эту неожиданную встречу. Войдя в лес, Промза остановился и рассмеялся.

  — Идем на княжеского человека, а старушки перепугались! А что же, если встретим дружинника с мечом и топором?

  Кемай поежился и, чтобы больше не говорить об этом, похвалил старушку.

  — Добрая старушка,— сказал он, но, подумав, доба вил: — А лучше, если бы ее не было: могли б взять хлеба сколько захотели. Послушай, Промза, а ты заме тил в углу дощечки с человеческими лицами? Не знаешь, для чего они?

  Промза не знал, да и дощечки эти, по правде говоря, он не успел увидеть. Зато он увидел печь. Таких печей у них нет. Хоть и большая, а места не много занимает, потому что стоит в стороне, а не как у мордвы — в середине стены. Промза осекся вдруг и кивнул в сторону русского дома. Старуха вышла из сеней, осмотрелась по сторонам и стала быстро спускаться к реке.

  — Бежим! — схватил Промзу за рукав Кемай.— Сейчас она позовет людей...

  — Стой! Теперь ведь дом пустой? Подожди меня здесь, увидишь кого, свистни.— Промза, пригнувшись, перебежал опушку, напрямую перескочил через плетень и скрылся в доме. Кемай и поволноваться не успел, как Промза выскочил из дверей с полным мешком.

  Они бежали долго, и только когда Кемай стал задыхаться и отставать, Промза опустил мешок на землю и сам повалился на жухлую листву. В мешке оказалось четыре больших каравая, вареная рыба и с десяток побитых яиц.

  — Эх,— упрекнул Кемай друга,— что ж ты соли-то не взял?

  — А жареного мяса тебе не хочется? — разозлился Промза.— Лучше раздели все на два мешка и быстро поднимайся.

  И они опять двинулись на запад. Желание взять княжеского человека и обменять его на доброго коня не оставляло их ни на минуту.

  Они потеряли счет времени. Всходило й заходило солнце, а они все шли и шли, и казалось, этому мрачному лесу не будет ни конца ни края. Наконец они вышли еще к одной реке и теперь решили не упускать ее из вида — должен же быть на реке хоть один город! Два раза всходило и заходило солнце, прежде чем они вышли к полю. За полем стояло много домов, и среди них дом, повергший их в изумление: белая каменная хоромина, все более и более сужаясь кверху, казалось, возносилась к самому небу. А на самом верху ее сиял на солнце маленький столбик с перекладиной.

  — Как жить в таком? — недоумевал Кемай.— А мо жет, там хранят зерно?..

  И тогда Промза вспомнил рассказы деда, который бывал в княжеских землях еще смолоду.

  — В нем не живут,— пояснил он Кемаю,— это молельный дом русских. Так говорил мне дед Обран... Большое село. Но мы не пойдем в него, там нет княжеских людей.

  — А где же мы возьмем хлеб?..

  Как ни делили они свои караваи и рыбу, стараясь есть поменьше, в мешках остались одни крошки.

  — Обойдем село,— решил Промза.— Найдем какой-нибудь дом в лесу.

  Обошли село лесом и остановились засветло — нужно было плести лапти, они давно уже размочалились. Стараясь не шуметь, осторожно срубили несколько молодых липок, ободрали их и принялись за дело. К сумеркам лапти были готовы — они оказались намного светлее замызганных онучей. Выгребли из мешков хлебные крошки, смешанные с остатками вареной рыбы, и легли спать.

  Только через день, уставшие и обессилевшие от голода и жажды, они вышли еще к одной реке. Берега ее были отлоги, и была она, пожалуй, пошире Оки. Они бросились к ней и долго не могли утолить жажду холодной и вкусной водой. А когда напились, еще острее ощутили голод.

  — Смотри, Промза!

  Вдали, на левом берегу, в мглистой утренней дымке сверкали кресты молельных домов. Это был большой город, город, который они так долго искали. Позабыв про усталость и голод, они бросились по берегу туда, где можно было без труда раздобыть княжеского человека, чтобы обменять его потом на доброго коня.

  Только к обеду они вышли к нему — их разделяла теперь лишь река. Но то, что они увидели на этой реке, заставило их оцепенеть: десятки, сотни ладей, лодок, челнов щетинились копьями, блестели на солнце шлемы и кольчуги, а дружинники все подходили и подходили. Берег гудел тревожным разноголосьем. И в эту разноголосицу вплелись тяжелые густые звоны колоколов. Лодки стали отрываться от берега и выходить на стрежень.

  — В какой стороне наша земля, Промза? — опом нился Кемай.

  Промза взглянул на солнце — оно склонялось к западу.

  — Они пошли в нашу сторону...

  — Но в той стороне не только мы — там ведь и булгары. Может, они пошли к ним?

  — Может, и к ним...

  Они замолчали. А лодки все отходили и отходили от берега, рассеиваясь по всей реке.

  Промза опустился на песок и чуть не заплакал от бессилия:

  — Мы не успеем даже предупредить своих!

  — А если бегом?

  — А если бегом...— Промза усмехнулся.— Ты сейчас и шагом день не пройдешь без отдыха. Нам надо достать еды, иначе мы сдохнем здесь. А потом... Ведь княжеские люди не только к нам да булгарам ходят. Дед Обран говорил, что они и между собой не все еще уладили.

  — Хорошо бы так...

  Река давно опустела, и начало смеркаться. Они вошли в лес и устроились ночевать под разлапистой елью. Долго возились и молча вздыхали. Не давала покоя совесть. Если дружинники пошли на Обран ош, их не будет среди защитников города. Их назовут трусами, и ни один дом их не примет. Об этом не хотелось думать. Лучше считать, что князья воюют между собой и до Мордовской земли им и дела нет. Очень хотелось есть, а когда сон все-таки наваливался мягкой тяжестью, в лапах ели вдруг начинали шебуршиться белки. Уснули под утро.

  На поле они вышли неожиданно. На другом конце его увидели пахарей, а здесь, прямо перед ними, на опушке, стояло две телеги, и в одной из них — две небольшие корзины. Промза взмахом руки велел Кемаю оставаться на месте, а сам, пригибаясь и следя краем глаза за

  пахарями, подбежал к телеге и снял обе корзины. Прячась за телегами, отбежал в лес. В одной корзине был хлеб и вареная курица, в другой — только хлеб и соль.

  — Дня два протянем еще,— Промза стукнул Кемая по руке, протянувшейся к курице.— Если не съедим сразу. А теперь надо уходить.

  Они обошли пашню и вскоре приметили несколько домов. Здесь они остановились и с жадностью набросились на курицу. Хлеоа Промза отрезал только по кусочку. Кемай быстро управился со своей долей и, вытерев ладони о слежавшуюся листву, улыбнулся и, довольный, лег на спину, глядя в бездонное синее небо.

  — Теперь можно и домой,— сказал он, беспечно по зевывая. А сам ждал, что скажет Промза. Может и стук нуть...

  Но Промза не стукнул и даже не возмутился. Он лег рядом с Кемаем и тоже зевнул.

  — Лучше бы никуда и не ходить... А все же хорошо бы взять дружинника. Ну что — вернемся с пустыми руками? — но говорил он об этом лениво и равнодушно.

  — Дружинники по одному не ходят, сам видел.

  — Не ходят,— согласился Промза.— А чтобы попасть в город, нужна лодка.

  — Да-а, река широкая,— засыпая, пробормотал Кемай.

  — Пожалуй, это Волга. Домой пойдем вдоль нее... Быстро дойдем...— У Промзы уже не было сил бороться с дремотой. Он успел подумать еще о том, что надо бы подальше отойти в лес, и уснул.

  Проснулись они от переливчатого звона колоколов. Звонили, видимо, в городских молельных домах на той стороне реки. По воде все звуки разносятся далеко. Промза поднялся и еще раз внимательно осмотрел село. И приметил, что дома здесь стоят не как попало — двор на дворе, а рядами, просторно. Оттого ему и показалось вчера, что домов мало,— а это было только начало селения. Между домами, которые смотрели окнами друг на друга, а не в огороды, ходили уже люди. Мужчины и парни в белых рубахах и портах, женщины, похожие на ту «куропатку», которую они встретили несколько дней назад, не торопились ни в поле, ни на огороды. Несуетливо они собирались по нескольку человек и уходили туда, откуда слышался звон колоколов и где должна быть большая река.

  — Видно, у них сегодня день моления. Вишь, как раззвонились!

  — Промза, да если у них день моления, то в доме никого не останется?

  Промза понял Кемая и спорить не стал — все равно без еды далеко не уйдешь.

  — Старушек мы уже не боимся,— сказал он, улыба ясь.— Русские старушки добрые.

  Они подошли к крайнему сараю и выглянули из-за него. Отсюда хорошо была видна река, по которой плыли на лодках на ту сторону нарядные сельчане. Во дворах не осталось ни одной души, все будто вымерло.

  — Пойду погляжу,— сказал Промза и велел Кемаю оставаться на месте. Но Кемай не согласился — боялся оставаться один.

  — Вдвоем мы быстрей управимся. Надо торопиться.

  — Вдвоем так вдвоем,— не стал возражать Промза.

  В первом же доме они наткнулись на старика, который сидел у окна и плел лапти. Старик, кажется, не заметил их, но, услышав шорох, что-то сказал, а может, спросил, но из дома не вышел. Они переждали за сараем и пошли к соседям. Здесь дверь была приперта колом, и они безбоязненно вошли в дом. Кемай даже застонал от удовольствия: запах свежевыпеченных пирогов так вскружил ему голову, что он оперся рукой о косяк, чтобы не упасть.

  — Пироги, Промза!..

  Пирогов было много — они занимали всю скамью перед печью. Они не умещались в двух мешках, и Кемай засунул один за пазуху. Он был еще горячий, но Кемай терпел и то ли улыбался, то ли морщился от его горячего прикосновения. Больше им ничего не было нужно, и они выскочили во двор. И тут из-под крыльца вылез огромный лохматый пес и без лая, молча, схватил Кемая за широкую штанину. Разъяренный и перепуганный Кемай дернул ногу к себе, и раздался треск разрываемого полотна. Промза обернулся и наддал пса ногой под зад. Пес заскулил и бросился со двора. Из соседнего дома выбежал старик и, ничего не понимая, смотрел, как двое парней, длинный и приземистый с развевающейся штаниной, бежали через поляну к ближнему лесу. Бежали они долго, словно опасаясь, что вот-вот их настигнут и отнимут самое дорогое — такие мягкие и душистые пироги.

  Остановились они только у реки. Опустившись на плыи песок, долго не могли отдышаться. А потом, позабыв об осторожности, расхохотались. Они катались по песку и хохотали с надрывом, до кашля, до боли в животе,— отдавали дань пережитым страхам. Теперь все было позади, все было хорошо. Постепенно успокоившись, они умылись и стали смотреть добычу. Пироги были праздничные — с капустой и яйцами, с творогом, с кашей. Живот и грудь у Кемая тоже были в каше — он слишком крепко прижимал к себе пирог.

  — Теперь можно идти домой,— сказал он, счищая ладонью кашу и отправляя ее в рот.— Дружинника нам все равно не встретить.

  — Не встретить,— согласился Промза.— Поедим и ляжем спать. Надо хорошенько отдохнуть перед дорогой.

  Кемай согласно кивнул головой.

  — А как ты думаешь, погоню за нами не пошлют?

  — Не пошлют, Кемай. Если б мы старика умыкнули, тогда пожалуй... А пирогов еще напекут.

  Впервые за долгую дорогу они вкусно поели, с удовольствием напились из чистой реки и легли спать.

  Проснулся Промза от громкого пения и смеха. Не вставая, он осторожно раздвинул кусты и увидел на недалекой поляне девушек в нарядных платьях. Взявшись за руки, они медленно ходили по кругу и пели песню. Другие девушки и парни гонялись друг за другом, разрывали круг и сами становились в него. Стоял такой визг и хохот, что проснулся и Кемай. Протерев глаза, он не стал любоваться плясками.

  — Надо уходить,— шепнул он Промзе и подхватил мешок.

  Промза и сам догадался: чем быстрее они уйдут отсюда, тем лучше для них. Он нагнулся за мешком, и тут его кто-то сильно толкнул. Промза резко выпрямился и увидел перед собой девушку. Разгоряченная бегом, она испуганно отшатнулась, увидев вдруг невесть откуда появившегося чужого парня. Промза понял, что сейчас она закричит. Он бросил мешок, схватил девушку и закрыл ей ладонью рот.

  — Возьми мешок,— прошептал он растерявшемуся Кемаю и, подхватив девушку, потащил ее с собой.

  Не успев опомниться, девушка даже не пыталась отбиваться — она послушно бежала рядом с Промзой. Лицо ее побелело, глаза расширились, одной рукой она судорожно цеплялась за его рубаху. Кемай, оглядываясь, бежал за ними.

  Крики и песни на поляне стали уже чуть слышны, когда Промза остановился. Девушка оправилась от испуга, изловчившись, укусила его за палец и закричала. Промза сорвал с ее головы платок и заткнул ей рот. Кемай растерянно смотрел то на Промзу, то на девушку:

  — Куда мы ее теперь?

  — Не знаю...— Все случилось так неожиданно, что Промза и сам еще не понял, что произошло.— Нельзя же было ее отпускать! И сейчас нельзя... Она пошлет за нами погоню.

  — За нами и без того погонятся. Заметят, что девушка пропала, и станут искать по всему лесу.

  — Заметят только к вечеру, когда она не вернется домой. Мы уже будем далеко, Кемай.

  — Может, привязать ее к дереву? Станут искать и найдут.

  — А если не найдут?

  Девушке, видно, показалось, что парни замышляют что-то против нее, она вырвалась из рук Промзы и побежала. Промза догнал ее и повалил на землю. Пришлось связать ей руки.

  — Вот куропатка! — досадовал Кемай.— Еще пропадем из-за нее.

  — Надо уходить.

  Промза поднял девушку и вытащил у нее изо рта платок. Девушка не стала кричать. Тяжело дыша, она схватилась за грудь, из глаз ее полились слезы. Всхлипывая, она стала быстро что-то говорить. Промза понял, что девушка просит отпустить ее. Он пожал плечами и вздохнул, давая понять, что не может отпустить ее. И девушка, кажется, поняла его. Когда Промза тронул ее за локоть, она вскинула на него испуганные глаза и покорно побрела рядом.

6

  Каждую весну, лишь на деревьях лопнут почки и роны зазеленеют молодой листвой, а лесные поляны пороются травой и цветами, род собирается на большое ление. В иные годы на моление собираются вместе и ны два и на три рода Старейшины молян по одним им извест-ным приметам назначают для этого день, который объ-является Великим днем. А до Великого дня каждая семья устраивает свои моляны. Потом собираются всем селом, а то и несколькими селениями и просят Великого бога, Ине Шкая, чтобы он даровал им богатый урожай, чтобы множился и тучнел скот и чтобы он не посылал на их землю ни земных, ни небесных напастей.

  Старейшины молян задолго до Великого дня отбирают бычков и баранов и откармливают их в отдельных загонах — Ине Шкаю нужно принести достойную жертву.

  В этом году на моляны соберутся три рода: Обрана, Инюша и Лемеся. Сколько помнит себя Обран, эти три рода всегда держались вместе, помогали друг другу и в годы невзгод и лихолетий, и в дни изобилия и мира.

  Обран со дня на день ждал, когда к нему придут старейшины молян и объявят о Великом дне. Никогда нельзя предугадать, когда они придут,— видно, на то воля Великого бога. И Обран каждое утро поднимался с зарей, умывался холодной водой, расчесывал голову и бороду костяным булгарским гребнем, одевался во все чистое, обувался в кожаные булгарские сапоги и ждал. Старейшины не должны застать главу рода врасплох. А от того, как он будет одет, они будут судить о нем: под чистой одеждой и душа у человека чистая.

  Наконец пришел день, и Обрану сообщили, что старейшины молян идут. Обран опоясался широким кожаным ремнем с серебряными накладками и вышел за порог. К дому неторопливо приближались трое старейшин от трех родов — седобородые старцы, одетые в длинные белые рубахи, в новых лаптях из желтого лыка. У каждого в руках — длинный расписной посох, на котором отмечены двенадцать лунных месяцев года и дни великих молян. У дома они остановились и поклонились главе рода. Обран склонил голову и пригласил гостей в дом. Старейшины вошли и степенно сели на лавку. После них сел Обран. Помолчали.

  — Начало года светло и радостно,— заговорил стар ший и медленно провел ладонью по белой бороде.— Ине Шкай дал нам теплую весну, одел леса и поля в зелень листьев и трав. Пришло время поклониться ему.

  Обран помолчал, заговорил почтительно:

  — Думаю, вы пришли объявить мне о Великом дне?

  — Да,— склонил голову старший.— Как только взойдет молодой месяц, мы соберемся на поляне большого моления. Этот месяц — время цветения, он раскроет красоту деревьев и трав и положит начало жизни.

  — Скоро мы увидим молодой месяц,— заметил Обран.

  — Не упусти его,— предупредил старший.

  — Я пошлю людей сказать об этом во всех селениях и летних домах,— кивнул Обран.

  — Пошли. И не забудь никого, не прогневи Ине Шкая!.. Отсюда мы пойдем к старику Лемесю и к Инюшу.

  — Дорога не близкая,— сказал другой старейшина и попросил: — Дал бы ты нам лошадь...

  — Я сейчас же велю запрячь и дам вам человека.

  Старейшины молян так же степенно поднялись, поклонились хозяину и молча вышли из дома. На пороге Обран простился с ними и пошел в Дом старейшин. Здесь, как всегда, томилось от безделья несколько стражников, а Изяр в который уж раз потешал их рассказом о своем пленении. Увидев главу рода, парни поднялись с лавок. Обран оглядел людей и не увидел среди них того, кого искал.

  — Где Ушмай? — спросил он.

  — Ушмай всю ночь простоял у ворот,— ответили ему.— Теперь спит дома.

  — Пусть спит.— И тут Обран заметил Изяра: — Изяр, возьми с собой людей и объяви по всем селениям, что старейшины молян назначили Великий день на появление молодого месяца. И поторопись — он появится через два-три дня.

  Изяр опустился на лавку и застонал. Как раз сегодня он приготовился делать ченькс. И затор уже готов. Не оставлять же его киснуть! И Кемай пропал, который уж день не появляется дома.

  — Что с тобой, Изяр? — Обран взял Изяра за волосы и повернул его лицо к себе.— Ты болен?

  — Ой, болен... После того как дружинники искупали меня в Оке, места не нахожу...

  Обран крякнул и обратился к чернобородому стражнику:

  Тогда, Чолпан, пойдешь ты. - Пойду,— коротко ответил Чолпан и, дождавшись, когда Обран выйдет, плюнул под ноги Изяра: — У лодыря всегда что-нибудь болит... Изяр вскочил с лавки.

  — Чолпан, честно скажу тебе — это не от лени: у меня затор пропадает! Если я уеду, он прокиснет!

  Стражники рассмеялись.

  Как куда идти — Изяру надо готовить ченькс! Или уже лежит после ченькса!

  — Хватит чесать языки,— вздохнул Чолпан,— надо собираться в дорогу.

  Он отобрал людей, взял копье и вышел. Дом наполовину опустел. Изяр провел пятерней по спутавшимся волосам и пожал плечами:

  — Как будто я готовлю ченькс только для себя. Его все любят. А какие же моляны без ченькса? Вот придут люди с поляны, замерзнут, я их и отогрею. Когда кня жеские люди искупали меня...— и он снова стал расска зывать о своем пленении.

  И вот Великий день наступил. Обран пришел в Дом старейшин с утренней зарей. В длинной белой рубахе, вышитой у ворота красными нитками, в белых широких портах и в кожаных сапогах он выглядел торжественно и величаво. На широком ремне белели начищенные серебряные накладки. Он снял шляпу из тонкого войлока с узкими загнутыми вверх полями и поклонился:

  — Мир вам, люди.

  Ушмай со стражниками, ожидавшие его прихода, встали и поклонились главе рода.

  В очаге, потрескивая, горели поленья и скудным светом освещали утомленные бессонной ночью лица стражников. Синеватый дым, колеблясь, лениво поднимался к верхнему оконцу. В доме было жарко и дымно.

  — Откройте дверь,— попросил Обран и обратился к Ушмаю: — Ушмай, отбери сотню людей, с которыми останешься в городке. Двоих пошли на пристань — пусть потолкаются среди тамошних людей, послушают, что говорят о русских и булгарах, не замышляют ли чего наши соседи. Пошли и на Оку, пусть внимательно смотрят за рекой и не проглядят княжеских дружинников. О них вели сообщать сразу. Ворота до нашего возвращения закрой. И пусть люди не сходят со стены. Ты все понял, Ушмай?

  — Я все сделаю, как ты сказал, Обран.

  — Пусть поможет вам Великий бог,— Обран поклонился и вышел.

  Изяр подошел к Ушмаю.

  — Когда все уйдут, приходи ко мне, Ушмай,— я приготовил такой ченькс!.. Мы неплохо проведем Великий день!

  — Я тебе покажу ченькс, черная твоя душа! — вскипел Ушмай.— Тебя зачем здесь оставили?

  — Так мы же во славу И не Шкая!

  — Ладно,— успокоился Ушмай,— вернутся все с моленья, тогда и мы поклонимся Великому богу.

  Он отобрал людей, расставил их по своим местам, отправил на пристань и на Оку и, проводив односельчан на моленье, велел запереть главные ворота. Только после этого он почувствовал, как устал и как хочется спать. Ушмай со стены посмотрел на вымерший городок и пошел домой.

  У порога его ожидала молодая жена, которую он взял прошлой осенью. Первая жена успела состариться. Его женили на ней, когда он был еще мальчиком, а она доживала второй десяток. Сейчас Ушмаю сорок, а старшей жене далеко за пятьдесят. Она родила ему трех сыновей и двух дочерей. И Ушмай не стал женить сыновей так, как женили его,— он дал им окрепнуть и почувствовать себя мужчинами. Он до сих пор с содроганием вспоминает, как женщина, ставшая его женой, щипала и царапала его в постели, вымещая злобу на мужское бессилие мальчишки. Теперь он здоровый и сильный мужчина, а старшая жена превратилась в сварливую болезненную старуху. Когда Ушмай ввел в дом молодую жену, старая не захотела жить с ней под одной крышей, и Ушмай отправил ее с малолетними дочерьми к старшему сыну в Кошаево. Ушмай очень любил свою молодую жену и не захотел отправить ее на лето в село. Красивая и добрая, она скрашивала здесь одинокую жизнь своего мужа.

  Жена, как всегда, встретила его улыбкой.

  — Ты почему так долго? — обняла она мужа.— Наверное, очень проголодался?

  — Проголодался,— улыбнулся Ушмай.

  Так, обнявшись, они и вошли в дом — стройная, светлоголовая женщина и сильный мужчина с копьем в руке. Ушмай поставил в угол копье и вымыл руки в приготовленной чаше с водой. Жена протянула ему чистое поло

  — Ты не пошла даже на моленье?

  — Разве я могу без тебя? — опустила она свои синие глаза

  Довольный, Ушмай прижал к себе жену и поцеловал её в душистые светлые волосы, На столе уже стояла жареная рыба. Ушмай придвинул себе чашку. Жена села рядом.

  —Ты что, неужели до сих пор не ела?

  — Разве я могу без тебя?..

  В открытые окна поддувал легкий свежий ветерок, около дома квохтали куры, где-то далеко брехала собака. Вышедшее из-за облачка солнце высветило на чистом земляном полу светлый квадрат окна. В доме чисто, уютно. Только потолок да верхняя часть стен покрыты темной неистребимой копотью, въевшейся в бревна и доски.

  Ушмай вышел из-за стола вслед за женой и попросил ее постелить ему в сенях. Но не успел он разуться, как увидел в окошке лохматую голову Изяра. Белое пятно на полу пропало.

  — Чего тебе? — недовольно спросил Ушмай. Глаза его слипались.

  — Иди скорее в Дом старейшин! С пристани прибежал человек. Он говорит, что сверху по Волге плывет видимо невидимо лодок с княжескими людьми. Торопись, Ушмай!

  — Как он мог увидеть с пристани лодки на Волге? Ты что, успел уже выпить ченьксу?

  — Не обижай меня, Ушмай. Видел не он, видели те, кто обогнал дружинников и сидят сейчас на пристани. Зря говорить не станут. Поторопись, Ушмай!

  Голова Изяра скрылась, и в доме опять стало светлее. Вошла жена.

  — Что случилось, Ушмай?

  — Пойду взгляну. Изяр говорит, что по Волге плывут дружинники. Может, проплывут мимо, к булгарам...

  — Разве Изяр даст отдохнуть!

  — Ничего не поделаешь, я здесь старший.— Ушмай обнял жену и улыбнулся.— Вернусь, тогда и отдохну.

7

  На середине обширной лесной поляны густо разметали свои кроны три старые липы. Их толстые стволы потемнели и потрескались от времени, как ладони землепашца. Из-под могучих корней бьет родник, дно которого золотит промытый песок.

  Сегодня здесь собрались люди трех родов. Тех, кто от старости совсем ослаб, привезли на телегах: нельзя не дать обездоленным поклониться вместе со всеми Великому богу.

  В стороне от лип пылают костры, над которыми висят булгарские котлы с кипящей водой. У опушки леса мычат в предсмертной тоске жертвенные быки, блеют бараны. Под деревьями стоят большие бочки с пуре и кадки с медом.

  Старейшины молян всех родов готовятся под липами к свершению обряда.

  Обран приехал в легкой двухколесной тележке с Ве-жавой и Пургазом. Поверх вышитой рубахи он надел кожаную безрукавку с нашитыми на груди и спине серебряными и медными пластинами. На поясе висел меч — глава рода должен отличаться от остальных. Он неторопливо подошел к Инюшу и Лемесю, которые стояли поодаль, поклонился им, спросил, как доехали. Короткий и толстый, как бочонок, Инюш только вздохнул,— видно, нелегко уже ему ездить по дальним селениям. Сухой, жилистый старик Лемесь улыбнулся, косясь на Инюша, и сказал, что доехал хорошо.

  Обран оглядел поляну. Он увидел своих сыновей с женами и детьми, старых жен. Ему даже показалось, будто они помолодели. Видно, после вчерашней жаркой бани,— по-мордовскому обычаю, люди на моление должны приходить чистыми. От ярких женских нарядов поляна словно расцвела. Кипенно-белые рубахи расшиты разноцветными шерстяными нитками. У девушек и молодых женщин передники на черных пулаях горят всеми цветами радуги, головы покрыты шелковыми платками всех расцветок. На груди — в несколько рядов цветные стеклянные бусы. У пожилых женщин поверх пулаев — белые вышитые накидки, кокошники переливаются мелким бисером и серебром. Редко кого увидишь без серебряных или золотых сережек. Но не на всех женщинах кожаные сапожки со смятыми в морщинки голенищами. Больше в лаптях-семеричках, плетенных из семи лык.

  На этот раз Вежава, чтобы не выделяться, повязала поверх вышитой рубахи пулай. В ушах блестят маленькие золотые сережки, на груди — стеклянные бусы и серебряная заколка, на ногах кожаные сапожки. Словно обходят стороной Вежаву долгие годы. Старые жены Обрана не выдержали и отвернулись: нарядилась, будто молодая, даже накидку не надела... Обран заметил это и усмехнулся — все никак не успокоятся.

  Подошли старейшины молян.

  — Пора начинать.

  Главы родов склонили головы. И тогда старейшина молян махнул рукой. Двое сильных парней подвели быка.

  Подошел еще один парень с тяжелым молотом в руках. Словно почувствовав свой конец, бык заревел. Старейшина дал знак, и тяжелый молот опустился на крутой бычий лоб. Бык закружился и рухнул на землю. Парни повернули его на спину, и старейшина длинным острым ножом перерезал ему горло. Брызнула кровь и потекла ручейком в выкопанную ямку среди корней лип. Когда кровь вытекла, парни отсекли топором голову и быстро освежевали тушу. Когда все быки и бараны были заколоты и разделаны, мясо бросили в котлы. Вокруг костров остались старики — только им доверяли огонь и жертвенное мясо.

  Люди разбрелись по лесу. Девушки собирали цветы и плели венки. Детей в лес не отпускали — недолго и заблудиться. Пургазу было жалко таких больших и сильных быков, он никак не мог понять, зачем же их зарезали, если они могли еще таскать возы. Деду его приставания надоели, он нахмурился и цыкнул на внука. На молении все мысли должны быть обращены к Великому богу. Обран скосил глаза — старейшины молян белыми столбами стояли под липами и сосредоточенно молчали, устремив взоры в никому не ведомую даль.

  Наконец старики у костров дали знать, что жертвенное мясо готово. На траве расстелили длинные белые холсты, на которые и разложили мясо. Старейшины молян зажгли толстые восковые свечи, поставили их на полотно и повернулись к восходу солнца. За ними встали мужчины, за мужчинами — женщины и девушки. Все скрестили руки и прижали ладони к подмышкам. Поляна затихла. И тогда люди услышали лес, наполненный птичьим щебетаньем, шелестом листьев и трав. И почувствовали свою слитность и с лесными звуками, и с бездонным синим небом, и с некоей тайной, доступной лишь Великому богу.

  Моление началось. Тихим голосом старший из молян поблагодарил Ине Шкая за добрую весну и горячее солнце, которое согрело землю и людей, и стал просить у него удачи на урожай и скот, на зверя и рыбу, на молодых жен и народившихся детей, на теплый дождь и первые всходы. После каждой просьбы старейшины молян кланялись Великому богу, и, глядя на них, кланялись все остальные. Старейшина долго упрашивал Ине Шкая, что-бы он защитил их землю и людей от страшных набегов врагов с юга и севера, с запада и востока. Моление продолжалось долго, пока не истощились все большие и

  малые просьбы к богу. И чтобы Великий бог был милостив к ним, старейшины преподнесли ему жертву. После этого они стали отрезать от жертвенного мяса куски и раздавать молящимся: сначала мужчинам, потом — женщинам и девушкам. Родители делились с детьми. Обран отрезал от своего куска Пургазу:

  — Наешься?

  — Наемся, если не дам Ине Шкаю.

  — Великому богу уже дали старейшины. Ешь сам. Вежава тоже протянула ему кусок и подтолкнула к родителям:

  — Иди, и они дадут тебе мяса.

  — Мне и этого не съесть,— сказал Пургаз.

  — Оставлю собаке Шугура!

  Обран притопнул ногой:

  — Не говори так!.. Жертвенное мясо собакам не дают.

  Мясо съели быстро, и старейшины раздали сотовый мед, после чего прикатили бочки с пуре. Первые ковши вылили в корни лип — Великому богу, а уж потом стали разливать каждому в его деревянную чашку. Для детей открыли бочку со сладким квасом.

  Послышались звуки свирелей, тростниковых дудочек, рожков. Девушки, взявшись за руки, устроили хоровод. Потянулась заунывная старинная песня.

  Инюш сидел на обломке ствола и, сцепив пальцы рук на толстом животе, тихо посапывал. Лемесь стоял рядом и задумчиво смотрел на хоровод — то ли вспоминал свои молодые годы, то ли спокойно размышлял о скоротечности времени. Обран подошел к ним.

  — Великий бог добр к нам,— сказал он.— Год начался хорошо. Однако, я думаю, Ине Шкай и от нас ждет добрых дел...

  — Мы принесли ему хорошую жертву,— кивнул Лемесь.

  Инюш открыл маленькие глаза и часто заморгал:

  — Он не должен обижаться на нас.

  — Не должен,— подтвердил Обран.— Но я хотел сказать о другом. Ко мне приезжал Пуресь...— он вдруг замолчал, вглядываясь в дальний конец поляны.

  — И что же тебе сказал Пуресь? — не вытерпел Лемесь.

  Обран молчал — через поляну к нему бежал Чолпан. Сердце старика забилось: знать, недобрые вести несет этот посланец.

  — Что случилось?

  Чолпан вытер ладонью взмокший лоб:

  — Черные вести!

  — Тихо!.. Не шуми.

  — Пришли княжеские люди. Их видимо - невидимо. Они остановились у пристани. Ушмай велел передать, чтобы ты сейчас же ехал в городок.

  — Может, они остановились отдохнуть, а потом поплывут дальше?

  — Нет,— упрямо сказал Чолпан,— не поплывут.

  Старик Лемесь положил ладонь на плечо Обрана:

  — Худые вести, Обран. Но если будет плохо, пришли человека — мы придем, поможем.

  Обран благодарно кивнул головой, посмотрел на Инюша.

  — Поможем, Обран, как не помочь,— часто заморгал Инюш.

  Обран отыскал своего старшего сына от первой жены Кошая. Высокий, могучий телом, тот молча выслушал отца и кивнул головой: он отправит женщин и детей по селам, соберет всех мужчин.

  Недобрая весть сразу же разнеслась по поляне. Умолкли песни, распался хоровод. Женщины хватали детей и уходили в лес. Обран велел Вежаве тоже уходить в Кошаево, а сам сел с Чолпаном в тележку и хлестнул лошадь.

  У главных ворот Обран оша толпились княжеские дружинники. Обран обогнул городок и подъехал к восточным воротам. Его заметили со стены и сразу же впустили.

  — Чего они хотят? — спросил Обран.

  — Они требуют впустить их в городок,— ответили ему.

  — Где Ушмай?

  — У главных ворот.

  Обран погнал коня к главным воротам. Увидев его, Ушмай спустился с городской стены.

  — Плохи дела, Обран, дружинники требуют открыть ворота.

  — Этого мы не сделаем,

  — решил Обран.

  — Есть здесь кто-нибудь из русских?

  — Есть.

  — Приведи его ко мне.

  Привели русского, и Обран поднялся с ним на городскую стену. Ушмай придержал старика:

  — Остановись, Обран. Тебе лучше пойти в Дом старейшин и дожидаться там. Я сам поговорю с княжескими людьми и потом расскажу тебе, чего они хотят.

  Обран отстранил рукой Ушмая и, поднявшись на стену, показал себя дружинникам. Шум и гвалт внизу стихли — по достоинству, с которым стоял перед княжескими людьми этот человек, и по его одежде они поняли, что перед ними мордовский князь.

  — Спроси, зачем они пришли, что им нужно, обратился Обран к русскому,

  Русский перевел дружинникам слова Обрана, опять зашумели.

  - и требуют впустить их... Открыть ворота,— переведи и скажи им,— велел Обран,— что в городок их не пустят и не хотят говорить, пусть придет их старший шлем и пришлет к нему своего человека, прокричал вниз слова Обрана, и дружинники взревели, потрясая копьями и мечами. Обран поднял руку, когда княжеские люди немного успокоились, велел -передать;

  Разговаривать буду только со старшим, Я не боюсь их угроз. Если с ними прибыл князь, пусть позовет меня, я поговорю с ним.

  Обран не стал больше слушать крики и ругательства и спустился с Ушмаем вниз.

  Ушмай, ты много раз бывал у булгар, встречая даже с Мумен-ханом. И ты хорошо знаешь булгарсю.

  Я не забыл его, Обран,— подтвердил Ушмай. Тебе придется идти к хану просить у него помощи. Одни мы не защитимся от княжеских людей, Хан любит подарки. Возьми с собой лисьих и беличьих шкурок. Скажи ему: одолеют нас — нападут и на него.

  Может, не надо торопиться,— осторожно сказал Ушмай.— Посмотрим, что будет дальше. Думаю, вместе с ними пришел и князь. Поговорим с князем, и все уладится.

  — Хотел бы я этого,— тяжело вздохнул Обран и согласился с Ушмаем: — Ну давай подождем.

  Шум и крики за стенами не смолкали до вечера. Дружинники потрясали мечами, копьями, но не выпустили ни одной стрелы, ни разу не ударили по воротам. И Обран успокоился,— значит, русские хотят сначала поговорить. Он велел послать в лес человека за людьми, которые остались с Кошаем.

  К вечеру через восточные ворота в городок вошло несколько человек с пристани и успокоили, что княжеских людей не так уж и много и что привел их сюда сын великого князя Володимирского Андрея — Мстислав. А пришел он из Городца. И уж когда совсем стемнело, снизу крикнули, чтобы их впустили поговорить. Обран ответил, что в городок никого не впустит и, если князь хочет с ним говорить, он сам пойдет к нему. И князь позвал Обрана.

  — Однако князь хитер, — усмехнулся Обран.— Не стал звать днем — испугался, что я увижу все его войска.

  Он взял с собой десять стражников и своего русского человека. Вышли через восточные ворота и, обогнув городок, встретили дружинников. Те молча повели их к пристани.

  Здесь, на мысу, белела большая полотняная палатка князя. Чернобородый крепкий дружинник в длинной кольчуге остановил рукой Обрана и вошел под полог. Вскоре он вышел и дал знак рукой Обрану и русскому заходить.

  Мстислав сидел на низенькой лавочке. Перед ним на маленьком столике горело несколько свечей. Одежда на нем сверкала золотыми и серебряными нитями. Носки коричневых сапог были чуть загнуты кверху. Богатая шапка опушена собольим мехом. Обран низко поклонился. Мстислав кивнул, но не поднялся.

  — Почему ты не впустил моих людей в городок? — спросил он надменно.

  Обран внимательно выслушал перевод и спокойно ответил:

  — Если бы твои люди, князь, пришли как гости, мы бы приняли их с чистым сердцем. Мордва любит принимать гостей. Но они пришли с оружием и угрозами. Так в гости не ходят.

  Мстислав нахмурился и стал говорить долго и горячо. Русский пересказал его речь короче. Мстислава послал его отец, великий князь Владимирский, не воевать, а договориться с мордвой. Если мордва уступит Абрамов городок великому князю, он не станет причинять им беспокойства. Ведь все равно они возьмут его силой, так не лучше ли отдать миром? И тогда у них с мордвой будет лад.

  — О каком ладе ты говоришь, князь, если пришел с мечом отнимать то, что всегда принадлежало нам!

  Мстислав вскочил и стал говорить что-то обидное и злое. Обран смотрел на переводчика. Но тот молчал, ждал, когда князь закончит. Наконец Мстислав замолчал и отвернулся.

  — Князь Мстислав говорит, что они все равно отнимут у мордвы городок. И будет лучше, если они сами уберутся отсюда,— переводчик смущенно замолчал, ему не хотелось обижать Обрана злыми словами, которые наговорил в гневе Мстислав.

  Обран ничего не ответил, и тогда Мстислав снова стал ругаться и угрожать. Он даже поднял кулак. Обран продолжал молчать — о чем можно говорить с раздраженным, сердитым человеком! Он поклонился и вышел из палатки. Мстислав не стал его задерживать.

  Чернобородый повел их обратно. По разведенным кострам и в самом деле было видно, что Мстислав привел сюда малую дружину: князь надеялся пока что на угрозу. Угроза не подействовала. Что теперь мешает ему употребить силу? Ничего.

  В городке было многолюдно и оживленно: Кошай привел из леса мужчин. Обран велел Ушмаю быть внимательнее и готовиться к худшему. Сам же пошел домой.

  В доме было темно и пусто. Пахло густым настоем сухих трав. Травы собирает Вежава. Она заваривает их крутым кипятком, настаивает и поит детей и взрослых, излечивая от всех болезней. Обран бросил на лавку овчину и лег. Свежий воздух из открытого окна приятно холодил голову. На городок опустилась тишина — умолкли наконец возбужденные голоса мордвы, не стало слышно русских угроз. Все погрузилось в сон.

  Обран лежал с открытыми глазами, смотрел в темноту и видел перед собой разгневанного Мстислава. Конечно, им очень нужен Обран ош, стоящий у слияния двух больших рек. А разве он не нужен мордве? Этот городок — опора всей Мордовской земли. Пока мордва владеет им, они владеют и этими реками — торговыми дорогами в дальние земли. Княжеские люди не в первый раз угрожают стенам городка. А если что и мешает им сейчас собраться с силой и овладеть им, так это, видно, собственные междоусобицы. Но придет время, и им уже ничто не сможет помешать...

  Ранним утром Обрана разбудили громкие голоса под окнами. Он обулся и вышел за порог. Радостный Ушмай, потрясая копьем, бросился к Обрану:

  — Обран, княжеские люди ушли! Князь увел всю дружину!

  — Великий бог не оставил нас! — Обран повернулся к горящему красной зарей восходу и трижды поклонился.

  — Благодарите Великого бога!

  Стражники повернулись к восходу и низко склонились, Великий бог принял их жертвы и теперь не оставит в беде.

  И все же свой гнев Мстислав утолил. Уходя, дружинники разграбили и сожгли два недалеких села, увели много скота. На пристани сожгли навесы и ближние избы, в которых жили русские, бежавшие от княжеского гнева с той стороны Оки. Но гнев этот настиг их и здесь.

  8

  На третий день пути у них кончилась еда. Только у Промзы в мешке лежал искрошенный кусок пирога с творогом—для русской девушки. Каждый раз, когда они останавливались отдыхать, он клал этот кусок перед ней и жестами просил съесть. И каждый раз девушка отворачивалась и задумчиво смотрела туда, откуда ее вели.

  — Кормишь, как беспомощного птенца,— ворчал Кемай.

  — Не уморить же ее голодом. Она и так еле ноги передвигает.

  — Понесешь на себе, раз уж ты такой добрый,— усмехался Кемай.

  — Надо будет — и понесу...

  Два дня Кемай убеждал Промзу оставить девушку. Она еще могла вернуться домой. У них и так было мало еды, а теперь нужно кормить еще и ее. К тому же в первые дни приходилось тащить ее силой: девушка опять стала упираться, царапаться, плакать. Чтобы не убежала, ночами приходилось связывать ей руки и ноги. Комары искусали ее лицо так, что оно покрылось волдырями. Когда ложились спать, Промза клал ее рядом с собой и накрывал своим зипуном.

  Только на третий день девушка смирилась со своей судьбой. Она поняла, что теперь назад пути нет,— она не найдет его и погибнет от голода. Нужно довериться этим людям, неизвестно откуда явившимся и говорящим на непонятном языке. Утром она знаками попросила пить. Промза развязал ее и повел к большой реке, вдоль которой шли. Девушка пила долго, с перерывами. Потом умылась и обернула свое лицо к Промзе. И тут Промза увидел, какие у нее большие синие глаза. Он смутился, опустил голову и побрел назад. Девушка пошла за ним.

  Когда солнце поднялось над головами и не было уже сил идти, они увидели в дупле старой липы гнездо, вокруг которого с грозным жужжанием роились пчелы. Пришлось ждать вечера, когда пчелы угомонятся.

  Промза взял топор и стал вырубать дупло. Пчелы роем высыпали из него и напали на своего врага. Девушка отбежала в сторону и с любопытством наблюдала, как Промза ловкими взмахами топора быстро закончил свою работу и, бросив топор, упал лицом в траву.

  Пчелы долго не успокаивались. За это время Кемай надрал лыка и обвязал им рукава, чтобы пчелы не забрались под рубаху, и полез доставать мед. Промза разложил на траве большие листья борщевника и стал складывать на них вырезанные Кемаем куски сот. Кемай тоже продержался недолго — бросил нож и кинулся к реке.

  — С меня хватит! — крикнул он на ходу.

  Промза жестом попросил девушку помочь ему собрать мед, взял пустые мешки и тоже пошел к реке. Девушка, держа на ладонях мед в листьях борщевника, послушно двинулась за ним.

  Они сели у реки, и Промза снова вытащил из мешка кусок пирога, из которого уже высыпался весь творог, и положил его перед девушкой. Она взяла его и разломила на три части.

  В эту ночь Промза не стал ее связывать. Почувствовав, что девушка засыпает, он подложил ей под голову руку, а другой ласково провел по волосам и лицу. Она не пошевельнулась. И только во сне тело ее вздрагивало. Промза просыпался и осторожно гладил ее по волосам.

  На следующий день Кемай не забегал уже вперед и не плелся сзади, как обычно,— он старался быть тоже рядом с девушкой. Молча улыбаясь, заглядывал ей в глаза, будто нечаянно дотрагивался до ее руки. Спросил неожиданно:

  — Как мы ее теперь разделим, Промза?

  — Кого?..

  — Конечно, девушку! — удивился недогадливости друга Кемай.— Не одному же тебе она должна достаться!

  — Что она тебе, дружинник, которого можно обменять на лошадь, или пирог, который можно разделить? — возмутился Промза.— Девушка моя!

  — Почему твоя? Мы ее вдвоем взяли, на двоих она должна и быть!

  — Разве у женщины бывает два мужа?

  — А мы кинем жребий!

  Девушка с испугом наблюдала, как два друга сорвались на крик и готовы были сцепиться. И не могла понять причину этой ссоры — ведь им нечего было делить: ни пищу, ни воду. Первым пришел в себя Промза:

  — Остановись, Кемай! Рассудим без крика. Ты не хотел брать ее с собой, даже уговаривал меня привязать ее к дереву. Ее взял я, а ты только насмехался надо мной. Теперь ты понял, что скоро мы будем дома, и хочешь ее поделить. Так не делают, Кемай.

  — Теперь слушай меня,— глаза Кемая потемнели.— Ты с Русской земли возвращаешься с девушкой, а я — с пустыми руками. Ты хочешь, чтобы надо мной смеялись? Кемай ходил доставать для Промзы жену! Так делают? — Кемай обиженно отвернулся.— Знамо, можно и у нее спросить, кого она выберет. А как ты ее спросишь?

  — Давай спросим,— согласился Промза.— Она поймет, о чем мы спорим, и решит сама.

  Он отвел девушку в сторону, а сам встал рядом с Кемаем и показал пальцем на себя, потом — на Кемая. Девушка смотрела на них с удивлением и ничего не понимала. Промза повторил жест. И тогда глаза девушки округлились от страха, она закрыла лицо ладонями, опустилась на траву и зарыдала. Промза был огорчен. Он даже не сомневался, что девушка выберет его,— если бы не он, кто знает, что с нею бы случилось. Но девушка, видно, подумала о самом худшем. И Промзе стало стыдно. Он поднял ее, и они пошли дальше.

  Теперь Кемай все время шел впереди, чтобы не видеть ни Промзу, ни эту девушку, которую его друг держал за руку так, будто боялся, что она вдруг может исчезнуть, скрыться из глаз. Теперь, когда девушка поняла, что ей ничего не угрожает и ее страхи были напрасными, она успокоилась. Ей было стыдно за то, что она подумала о них плохо. И чтобы как-то оправдаться перед ними, загладить свою вину, она смущенно улыбалась Промзе, синие глаза ее блестели, на щеках появился румянец. Счастливый Промза сжимал ее руку, и °на отвечала ему легким пожатием.

  К устью Оки вышли в сумерки. Спустились к реке и увидели на той стороне вместо навесов у пристани черные остовы столбов. На месте избушек русских торчали закопченные очаги. Сердце Промзы заныло — неужели сожгли и Обран ош? У пристани бесцельно бродили люди. Промза закричал, позвал на помощь. Его услышали, и от берега отошла лодка. Кемая, казалось, не заинтересовала даже лодка. Он стоял мрачный и с трудом сдерживал в себе раздражение. Если б он мог справиться с Промзой, девушка была бы его. Но теперь ее поведет с собой Промза, потому что он сильнее. Кемай не знал, куда ему деваться от стыда.

  Лодочник, увидев Промзу и Кемая, от удивления выпустил из рук весла:

  — Живые? Откуда вы?

  — Ходили за княжескими людьми,— усмехнулся Промза.

  — Незачем было ходить — они сами сюда приходили. Видите? — он кивнул в сторону пристани.

  — Городок не сожгли?

  — Не сожгли. Не пустили их в городок.— Лодочник все время посматривал на девушку и, не удержавшись, спросил: — А эту птичку где поймали? Неужто на княжеской стороне?

  — Не с собой же брали,— недовольно буркнул Промза.

  — Хороша ласточка! — оценил лодочник, и Промза заметил, как дрогнули толстые плечи Кемая.

  У черного остова пристани Промза помог девушке сойти на берег. Кемай выпрыгнул из лодки и, не оборачиваясь, быстро пошел по дороге к городку. Промза решил идти по тропинке в гору напрямую. Девушка устала и еле тащилась за ним. На середине горы они отдохнули. Промза и сам уже не мог идти. За два последних дня они только помазали себе губы медом.

  Дом, в котором Промза жил с Шугуром, тоже внуком Обрана, только от другого сына, стоял на краю городка. Поэтому он с девушкой прошел к нему незамеченным. Шугура дома не было. Промза разгреб еще горячую золу в очаге, раздул огонек и зажег лучину. Девушка присела на скамью и сразу же задремала. Промза уложил ее на свою постель и стал искать еду. Тут и пришел Шугур. Громкоголосый, шумный, он сгреб Промзу в охапку, расхохотался.

  — Живой! Откуда явился?

  — Тихо ты... Не кричи,— Промза вырвался из его объятий, кивком головы показав на постель.

  Только теперь Шугур заметил спящую девушку:

  — Кто это?

  Промза крякнул и выпалил:

  — Моя жена!

  Шугур взял горящую лучину, поднес ее к лицу девушки, долго рассматривал.

  — Хорошая игрушка. Где подобрал?

  — В Русской земле...

  — Хе, и надо было ходить в Русскую землю, когда этого добра и у нас девать некуда!

  Промза промолчал, обиженно надув губы.

  — И Кемай такую же привел?

  Промза рассказал, как досталась им эта девушка и как Кемай рассердился на него.

  — Он ушел и даже не оглянулся.

  Шугур молча походил из угла в угол, остановился перед братом:

  — Знаешь, Промза, дед с тебя шкуру и так сдерет. А если ты ему расскажешь еще и о девушке, он с тебя сдерет две шкуры. Лучше не говори. Ее надо скорее отправить в Кошаево к женщинам.

  — Если дед отпустит, я сам ее отведу... Скажи, что здесь делали княжеские люди?

  — А ты разве не видел? Сожгли пристань и два села. Людей не взяли — все успели разбежаться.— Он постелил себе постель и спросил: — Ляжешь с ней?

  — Нет,— испугался Промза.— С тобой.

  — Нужен ты мне — от тебя потом, как от паршивой лошади несет.

  — Ну, ин ладно,— не обиделся Промза, бросил на лавку свой зипун и лег.

  Когда Промза проснулся, Шугура уже не было. Девушка сидела на кровати с заплаканными глазами. Промза принес ей миску с водой, чтобы умылась, разложил на столе вареную рыбу и хлеб. Сам пошел в сени, облился ледяной водой, растер докрасна тело полотенцем и надел чистую рубаху — надо было идти к деду.

  Промза посадил девушку за стол, погладил, успокаивая, по голове и, вздохнув, вышел за дверь.

  Обран завтракал. Промза переступил порог и поклонился. Дед, мельком взглянув на него, ничего не ответил,

  только брови его сошлись на переносице. Вежава возилась у очага. Вбежал Пургаз и бросился к Промзе.

  — Поймал княжеского человека?

  И сразу же получил от деда тяжелой деревянной ложкой по лбу. Мальчик сморщился и потер ушибленное место.

  — Язык у тебя очень длинный,— обернулась Вежава к Пургазу.— Не мешало бы его немного укоротить.

  Обран кончил есть, встал, махнул Промзе рукой и вышел во двор. Промза послушно поплелся за ним. Обран снял со стены конюшни ременные вожжи и велел Промзе спустить порты.

  — Прости, дедушка...— попросил Промза жалобно, однако порты спустил.

  — Молчи!

  Обран повалил Промзу на землю и стал хлестать внука по оголенному заду. Промза стиснул зубы. Он знал, подашь голос или начнешь стонать, удары будут хлеще. Скоро в глазах Промзы потемнело, лицо покрылось холодным потом. Обран стегал долго, молча, пока не устала рука. Потом повесил вожжи на место и ушел в дом.

  Промза попытался подняться, но не смог — так и остался лежать. Потом он услышал тяжелые шаги деда: кажется, вышел со двора, и над ним наклонилась Вежава с чашкой холодной воды, она осторожно сняла травы, помогла ему подняться и отвела домой. Увидев незнакомую девушку, она вопросительно посмотрела на Промзу.

  — Не говори пока о ней деду,— попросил Промза.— Он тогда меня убьет...

  — Не скажу,— пообещала Вежава,— не бойся. А надо бы сказать: пусть бы вспомнил, какой он сам в молодости был. Меня-то увел!.. Да что теперь старое вспоминать... А ты побереги ее, не бери силой. Поживет у нас, привыкнет, сама любить будет...

  Три дня отлеживался Промза, и три дня ухаживала за ним полонянка — меняла на спине травы, которые приносила Вежава, кормила, подавала воду. Пока он лежал, Шугур ни разу не появился в доме,— видно, ночевал у соседей.

  На четвертый день Промза отдышался и встал с постели. Снова идти к деду он не решался. А девушку надо было отвести в Кошаево. И тогда он попросил Вежаву, чтобы та сама поговорила с Обраном.

  Через день Промза отправился с русской девушкой в Кошаево.


© Пургаз. Абрамов Кузьма Григорьевич, 1989, Современник.
© "Светлой памяти жены, друга Анны Ивановны Абрамовой посвящает автор"
© Арзамас. Пургаз. Часть первая. Обранов городок
© OCR, примечания - В. Щавлев. 2022